Максим Гуреев - Тайнозритель [сборник]

Уроки заканчивались, и наступали сумерки, и наступал туман с залива.

Глухой мальчик сидел во дворе школы на срубленном кусте благоухающего винограда и, казалось, дремал, чтобы успокоиться перед пением гимна Богородице.

Значит — время петь гимн Богородице.

Движением руки Павел Карлович поднимал класс, а сам восходил на кафедру. «Замри», — говорили друг другу ученики. «Умри», — говорили друг другу одни. «Воскресни», — говорили другие. Школьный сторож, завернутый в одеяло архиерей, зажигал слюдяной фонарь перед образом Богородицы. Ученики вздыхали, наполняясь благовониями. Канонарх затаивался, вкушая древний хасмонейский гортанный клекот.

Это левит.

Это левит в пустыне.

Трамвай остановился. Вера, взяв Павла Карловича за руку, вывела его из вагона на остановку. После дождя здесь всегда пахнет рекой, и весной манчжурия зацветает. Манчжурия — это старый район города, застроенный огромными доходными домами, необъяснимо перетекающими друг в друга воздушными путями кирпичного орнамента вислых бесцветных кружев. Разновысоких кружев, порой и чугунных кружев. Тут соты проходных дворов и деревянных ворот со стражниками, а из окон высыпают ведра с песком и пеплом.

Квартал оказался оцеплен. Въезд на улицу был перегорожен двумя армейскими грузовиками, видимо, шла очередная облава. Веру и Павла Карловича обогнал тяжелый милицейский мотоцикл, в коляске которого конвойный в перехваченной под подбородком фуражке держал огромную торпедоподобную овчарку с красной дымящейся паром пастью. Мотоцикл свернул в проулок. По мостовой прохаживался регулировщик, облаченный в кожаную броню, притоптывал, ежеминутно поправлял целлулоидный шлем, может быть, даже и был кривошеим, потому как рисовал подбородком неправильные окружности. Это горло, а это позвоночник. Увидев идущих ему навстречу Веру и Немца, он заулыбался, проверил натяжение портупеи, в которую был спеленут, и, загородив огромных размеров черно-белыми полосатыми крагами путь, пробасил: «Туда нельзя».

— Как это нельзя? — Павел Карлович выступил вперед, он, кажется, теперь очнулся от своих дум и тошнотворного забытья, — мы там живем!

— Нельзя! Не велено пускать, — регулировщик перестал улыбаться и составил сапоги вместе, — вот заарестуем, тогда и будет можно, а пока нельзя!

— Кого?

— Чего — кого?

— Кого заарестуете-то?

— Кого, кого… Кого надо, вам знать не надо.

— Понимаете, — не унимался Немец, — вот эта женщина, — он указал на Веру, — сегодня похоронила свою дочь!

— Ну-у…

— Что «ну»?!

— Зачем?! Зачем вы все это говорите! Оставьте меня в покое! — проговорила Вера.

— Молчите! Прошу вас, молчите! — Павел Карлович даже сокрыл женщину, но подглядел, что она при этом делает: отвернулась и закрыла лицо платком.

— …Так вот, у этой женщины сегодня умерла дочь, правда, приемная дочь, приемная дочь, но все же, и мы ходили хоронить ее на Смоленское кладбище. Понимаете вы или нет? А теперь ей нужно попасть домой, она себя очень плохо чувствует, тем более что сейчас, скорее всего, пойдет дождь или снег, взгляните на небо! Взгляните! Взгляните, молодой человек!

Регулировщик опустил глаза долу и чистил ногти одной руки ногтями другой. Кожаные мертвые перчатки он воткнул за голенища сапог.

— Боже мой! Боже мой! Вы слышите меня? Вы понимаете меня? — Немец пытался заглянуть в лицо регулировщику.

— Не понимаю я ничего.

— Но что же нам делать?

— Не велено.

— Ведь скоро ночь, и где, скажите на милость, где прикажете нам ночевать? А? Может быть, здесь на улице или под мостом?

— Под мостом, под мостом, нашли гитлера с хвостом, — регулировщик перестал чистить ногти и почесал ими подбородок.

— Какого еще гитлера?

— С хвостом!

Павел Карлович схватил регулировщика за толстые ноги и принялся тащить его на себя, при том, что регулировщик нисколько не сопротивлялся, а лишь лениво или нехотя отбрыкивался и просил оставить его в покое. Немцу даже удалось сдвинуть это египетское сооружение с места, подобно тому как оживляют базальтовую стопудовую плиту-мастабу. И вот она, то есть плита — дверь в загробное царство, потусторонний иллюзорный мир сна, вздрагивает и, скрежеща по изъеденным кислотой рельсам, съезжает, приглашая в свои внутренности, говорит: «Иди и смотри!»

Регулировщик тоже схватил Павла Карловича за ноги. Мыча, они боролись посреди пустой улицы. Через некоторое время неизвестно откуда — ведь все здесь так напоминало исихастирион или покоище — появились люди и, собравшись в разноцветную молчаливую толпу, наблюдали за борцами. Некто мог даже и предполагать, давая советы, к примеру — «ты его за голову бери» или «души, так верней будет». Средневековое уличное действо-напоминание, мистерию нарушил выехавший из проулка милицейский мотоцикл с коляской, набитой собачьей шерстью и длинными хвостами опричников. Круто развернувшись и нарисовав на асфальте черные резиновые пути, толстый безухий прапорщик из конвоя привстал в седле и заорал на всю улицу:

— Слышь, Белов, ты чего это тут делаешь, давай поехали!

Оттолкнув от себя в сторону еле живого Немца, регулировщик степенно встал, оправил перекрученную форму и, отдышавшись полностью, ответил:

— Да вот, пускать не велено, так и не пускаю.

При виде мотоцикла и понимая, что представление прекратилось, люди стали нехотя расходиться.

— Да черт с ними! Поехали! — Прапорщик крутнул головой так, что фуражка съехала вниз и повисла на резиновых воронках, закрепленных пластырем на месте ушных раковин — бензином сожгло на облаве.

— А эти как же? — Регулировщик указал на Веру и корчившегося на мостовой Павла Карловича.

— Ну что ты привязался? Хочешь, пристрелим их?! — Прапорщик захохотал и похлопал себя по висевшей на поясе кобуре, расстегнутой на всякий случай.

— Не-е, не надо, — Белов взгромоздился на мотоцикл, — но только вы здесь стойте и дальше не ходите! Понятно? — Он погрозил Вере пальцем. Вера не видела его. Она не видела ничего.

— Непонятно! Непонятно! — вдруг закричал Немец и попытался встать. Однако мотоцикл уже уехал в проулок. На улице стало тихо и пустынно.

На манчжурии всегда первым зацветает жасмин — воскресающий небесный клевер-дух.

Благоуханный.

Сутки на манчжурии наполняются благовониями цветения, и оно даже кажется страшным, неотвратимым, приносящим гибель от удушья. Работницы из корзинных мастерских, живущие в ткацких трущобах, где в воде плавают коконы, пряжа и развалившиеся прелые бочки без ободов, выводят своих детей — напуганных дрожащих зверьков — на улицу. Здесь они смотрят на предзакатное небо, улыбаются, раскрывая рты, и едят жасмин, оборачивая губами протравленные ацетоном зубы. По реке, символизируя тихий прохладный вечер, проходят паровые катера, на некоторых еще не успели убрать полосатые тенты, а баржи, тяжело груженные затянутыми брезентом позвоночниками и конскими хребтами, ведут на шестах вдоль пологих, укрепленных мешками с песком берегов. Матросы приветствуют женщин и их детей, а женщины кланяются матросам. Речной путь лежит в непосредственной близости от психиатрической клиники Виллие, в окнах которой горит яркий электрический свет, и стеклодувных мастерских с Обводного канала. Некоторые матросы фантазируют, что все дальше и дальше будут расходиться берега реки, оставляя в неподвижной вечерней дымке рабочие поселки, лесозаводы и лесобиржи, вереницы катеров, буксиров, барж и лодок у причалов, гигантские штабеля бревен, соловецких шпал, стеллажи пиловочника, сплавной лес и каменных косматых зверей, загадочно умерших на ступенях адмиралтейской верфи.