Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

«как так, Ибарра? Несчастный случай на производстве?»

«надо, чтобы соответствующие сведения исходили от частной фирмы»

«старик с землистым, как у мумии, лицом, страшными глазами и ласковыми руками»

«тогда и здесь началась забастовка, хотя все знали, что хозяйскую лавку закроют и будет нечего есть… я был полон боли и ярости, и я вам говорю, это у меня уже никогда не пройдет»

«маленький индеец, кроткий и послушный, который рано понял»

«если бы вы видели эти фарфоровые личики»

«и другая сестра, которой еще не было семнадцати»

«теперь уже наступает, как говорится, время тучных коров»

«Майкотте осажден в Гуахе!»

«пусть мои руки всегда будут такими»

«старая любовь не ржавеет»

«мы впервые в истории Мексики создали устойчивый средний класс»

«теперь это действительно столица… надо наслаждаться жизнью в этом новом, веселом, космополитическом Мехико»

«от природы ли мы такие, как есть, или становимся такими?.. ведь у вас нет детей, лисенсиадо»

«иногда я думаю: это не жизнь, столько обязательств, столько светской суеты. Поверь, я делаю это ради тебя»

«мы не можем жить и умирать вслепую»

«тебе хорошо?»

«Ортенсия»

«либо мексиканцы спасутся, либо не спасется ни один человек на свете»

«на ком же грехи Мексики, Икска, на ком?»

«Фелисиано упал ничком на чахлые кустики»

Роблес резким движением закрыл глаза руками. Стемнело. В кабинет со всех концов города доносился многообразный, насыщенный, хотя и глухой шум. Голоса перекрывал учащающийся грохот ракет. Праздновалась годовщина Клича. В одиннадцать часов Федерико вышел из конторы, лавируя между кучками пьяных, гуляющих и детей, бросающих шутихи, добрался до своего автомобиля и поехал к себе, в Лас-Ломас. В гостиной было темно, Федерико позвал жену и, не услышав ответа, поднялся в спальню, где горел свет. Норма лежала на кровати в шелковом с кружевами дезабилье. Она едва повернула к нему голову.

В облике обоих, мужа и жены, стерлись случайные черты и обозначилось главное, определяющее: покрасневшие глаза, страдальческая гримаса, обмякшее тело Нормы; плотная фигура, судорожно сжатые руки, древние глаза Роблеса.

У Нормы вырвался глухой, подавленный стон — тоскливое прощание с той, навсегда оборвавшейся, жизнью, о которой все говорило в этой роскошной спальне — обитые атласом стены, оправленное в золотую раму зеркало, красные ковры.

— И этот дом мы тоже теряем? — сдавленным голосом спросила Норма. — Не лги мне! И дом тоже?

Федерико новым взглядом окинул комнату. Его грузная, словно свинцом налитая фигура была в ней уже чужой. Цвет ковра вызывал тошноту: казалось, из этого красного пятна выступают все те же тела, те же два лица.

— Тоже.

Норма царапнула ногтями по подушке:

— И что же ты собираешься делать? Будем жить подаянием или как? Скажи мне!

— Это дело временное. Мы снова встанем на ноги. — Слова сами собой срывались у Роблеса с языка; в глубине души он чувствовал отвращение к тому, что они означали, и порыв к разрушению и к новой встрече с миром, зародившийся под влиянием голосов, воспоминаний и одиноких раздумий последнего дня. Из каменной глыбы выскользнула змейка: Роблес поднял указательный палец.

— Дай мне драгоценности.

— Ха-ха! — Норма приподнялась на кровати; под рубашкой обозначились острые груди, на шее запульсировала жилка. — А дальше что? Поступлю в кафешантан? Или, может, откроем швейную мастерскую на дому?

— Не кричи. Услышит прислуга.

— Представь себе, и прислуги нет. — Норма скрестила руки и, скривив рот, оглядела Федерико с ног до головы. — Повариха уехала на праздник к себе в селение, у Розы умирает мальчишка. А ты даже не пришел побыть со мной… — Она уронила голову. — Я себе места не находила от злости и одиночества.

Роблесу захотелось было подбежать, утешить ее, обнять — впервые не механически, с холодной душой, как он это делал в те заранее намеченные, размеренные и трезвые ночи, когда они сближались после неспешных приготовлений, соблюдая все правила гигиены и спокойно следя друг за другом. Но именно воспоминание об этих ночах остановило Федерико. А между тем Норма впервые предстала перед ним в облике, вызывающем жалость, а не во всем блеске тщательно продуманной элегантности, создающей атмосферу, в которой мгновенно улетучивался самый запах соитий, запах тел с закупоренными порами. У Роблеса не дрогнул ни один мускул:

— Драгоценности.

Норма пододвинулась к краю кровати:

— Нет! Говорю тебе — нет! Хоть это останется у меня!

— Ты дашь мне драгоценности и останешься со мной.

Вихрю простыней, шелка и кружев Нормы противостояла ужасающая, сверхъестественная неподвижность ее мужа.

— С тобой! Да ведь ты же разорен, детка! Сегодня я говорила с Сильвией Регулес; она сказала мне, как обстоит дело, я узнала от нее больше, чем из газет… С тобой! Но я замужем за этим домом, за автомобилем, за моими драгоценностями, а не за тобой!

Роблес протянул руку, и Норма отодвинулась, забившись в подушки:

— Уходи отсюда. Я не хочу тебя видеть сегодня, Федерико. Я не хочу говорить тебе то, что думаю, то, что чувствую в эту минуту… Оставь меня в покое. Мы с тобой оба оказались не такими, какими должны были быть. Мы проиграли! Но уж теперь какие мы есть, такие и есть. Уходи! Сегодня я не могу тебя выносить… не могу!

Федерико, точно автомат, приближался к ней, движимый, как она догадывалась, чудовищным, неконтролируемым, чуждым ему самому механизмом.

— Что, больно смотреть правде в глаза? Я тебе говорю, уходи, Федерико! Уж не собираешься ли ты ударить меня? Ха-ха!

Слова Нормы не вязались с ее съежившимся от страха, бессильным, будто парализованным телом. Роблес подошел к ней, взял ее за плечи, приблизил губы к ее шее. Норма высвободилась из этого тяжелого, холодного, как металл, объятия.

— Уходи, уходи!

— Драгоценности, — проговорил Роблес. — Дай мне их сейчас же.

— Ничего я тебе не дам. — Норма вскочила с кровати и подбежала к двери. — А завтра я возьму их и уйду. Ты мне не нужен, понимаешь? У меня есть свой круг, который не имеет ничего общего с таким человеком, как ты… У меня есть свои собственные силы; к твоему сведению, я кое-что значу не только потому, что я замужем за тобой. Что же, по-твоему, я делала все то время, когда ты оставлял меня одну, приходил лишь раз в неделю спать со мной? — Все тело Нормы наливалось силой. — Чего ты ждал от меня, раз в первую же ночь после свадьбы убедился, что я не девственница? И почему ты меня терпел? Потому что я тебе что-то давала, правда? Давала то, чего не могли тебе дать все твои миллионы. Ощущение, что ты не пария, не мужлан, не грязный индеец, что ты принадлежишь к порядочному обществу, вот что!.. И знаешь… — Норма засмеялась, глядя на застывшую грузную фигуру Роблеса, в чьих глазах опять блеснули отсветы далекого прошлого, всплывшего в памяти, — я сильна не потому, что я твоя; я могу жить, и любить, и заставлять людей считаться со мной и подчинять их себе, потому что я это я, а не потому, что я замужем за… за голяком, который напускает на себя важность, за пеоном с асьенды, за… Да ты только посмотри на себя! Кем ты себя воображаешь, уж не красавчиком ли с киноэкрана? Ха-ха!