Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Федерико подумал, что ванную неплохо бы украсить витражами, и подозвал архитектора.

На следующий день после того, как Роблес, Самакона и Сьенфуэгос провели вечер в кафе на улице Акилеса Сердана, утро выдалось солнечное и на редкость тихое. Было 15 сентября, и триста тысяч людей выехали за город в отправлявшихся с опозданием поездах, автобусах и импортных машинах. Роблес так и не узнал, чем кончился спор между Мануэлем и Икской; в какой-то момент он встал из-за столика, вышел из кафе, прошелся по улицам и задернул занавесь, скрывавшую жгучий блеск его индейских глаз, только когда снова вошел в свою контору, где по-прежнему царила суматоха. Он машинально продолжал заниматься формальностями, связанными с банкротством. Голос его уже не повышался: он медленно, как во сне, тек по руслу дел, консультаций, бумаг. Новый рассвет застал Федерико без пиджака, на кожаном диване, куда он свалился от усталости. Он не почувствовал первых — самых проникающих — лучей солнца, и для него продолжалась ночь: он не мог даже различить цвет собственных рук, не вставая с дивана и не зажигая света. «Кто-то хочет посмотреть на меня , — подумал он, — кто-то хочет заглянуть в меня. Он не здесь, не рядом со мной. Но это не имеет значения. Он хочет посмотреть на меня по-другому. Хочет вместить свои глаза в мои. Как два яйца: вот-вот треснет скорлупа, и из них вылупятся птенцы, и вырастут во мне, и захлопают крыльями во мне, и завладеют мною». Роблес не мог думать ни о чем другом. Он был один. Только начищенные ботинки блестели — как и его глаза из-под набрякших век, — в полутьме, которая наступает, когда только-только забрезжит рассвет. Роблес сделал глубокий выдох и почувствовал всю тяжесть воздуха, давящую на живот. Он сжал руки, как будто в каждой держал по плети, и в жилах у него запульсировала кровь, разгоняемая по всему телу, вялому и в то же время бессознательно напряженному, как бы чего-то ожидающему. Он подумал, что надо встать и зажечь свет. Что он увидит? Он мысленным взглядом обежал кабинет: полки с досье, письменный стол с телефонами и кнопками звонков, старомодный несгораемый шкаф, картина Риверы, кожаные кресла, огромное окно с голубоватым стеклом, фильтрующим солнечные лучи. Обитель могущества. Впервые Роблес почувствовал несоответствие между окружавшей его обстановкой и самим собой. Он тяжело встал и направился в прилегающую к кабинету ванную. Снял рубашку; из мятой майки выпирало безволосое коричневое тело с крупными сосками, со складками на руках и на талии. Пустил горячую воду и смочил помазок. По мере того, как бритва скользила по щекам Федерико Роблеса, из-под белой мыльной маски показывалось смуглое лицо.

— Я еду в Акапулько на своем драндулете, — говорил в этот час Мануэль Икске. — Поедем со мной. Хочу попраздновать во славу героев.

Всю ночь они пили и спорили, Мануэль горячо и сбивчиво, Икска с холодной сдержанностью, стараясь передать свою мысль не столько словами, сколько взглядом. Они вылезли из такси на углу Пасео-де-ла-Реформа и улицы Нева.

— Вот и мой допотопный фордик. Поедем со мной. В Акапулько, этой жемчужине тихоокеанского побережья, мы восстановим силы, подорванные интеллектуальным расточительством. — Мануэль взял Сьенфуэгоса за рукав. — Будем валяться на пляже, любоваться красотками, вести подобающую нам жизнь. Не поедешь? — Мануэль сел в машину и высунулся в окошечко. — У меня не хватает мужества умереть за свои убеждения. А раз так, то к чему продолжать? — Мануэль поехал по Пасео-де-ла-Реформа, а Икска быстро зашагал сквозь тонкий рассветный туман.

Наташа, Бобо, Пако Делькинто и Гус в одиннадцать утра отправлялись в Куэрнаваку. Лалли обещала им экзотический завтрак — жареное на углях мясо, приготовленное возле бассейна, и присутствие двух или трех журналистов, специализировавшихся на светских новостях.

— Нам представляется случай отомстить за бедную Пимпинелу, рассказав все, что мы знаем, об этой парвеню Ларрагоити, — сказала Шарлотта и зажала нос от вони, исходившей от бумажной фабрики в Пенья-Побре.

Пако Делькинто, сидевший за рулем, только презрительно скривил губы. Гус расправил свой шелковый шарф и, повернувшись к нему, сказал:

— Не будешь же ты отрицать, Пакито, что это значит просто смеяться над людьми. Столько толковать о потерянных асьендах и о донье Кармелите Ромеро Рубио!

Пако Делькинто высунулся из машины и театрально втянул в себя зловоние.

С шести вечера Сокало начала заполняться. Со всех четырех сторон на нее в тишине стекался народ. Подчиняясь какой-то стихийной дисциплине, люди молча теснились в терпеливом ожидании. В семь разомкнули веки прожекторы, и их лучи изрешетили собор, дворец, ратушу. Осветили камень, и черные головы, и кипень платков и белых блузок. Вырвали из темноты фейерверочные снаряды. Черная пасть города сжималась в узкую щель между пыльным небом и выросшей из воды древней землей. И вот в тишине взорвалась первая ракета. Ничто не препятствовало раскатам ее грохота, ничто не искажало ее эха. Толпу окутали облака порохового дыма. Фейерверочные снаряды с громыханьем запылали красным и синим светом, посыпались бесцветные искры, в ночном воздухе запахло гарью. Грянули трубы, и небо расцвело зелеными, белыми, алыми огнями, и на всех лицах затрепетали их отсветы. Разливались запахи карнитас, горячей тортильи, свежей хикамы. Совершался светоносный обряд надо всем плоскогорьем, над толпой, казалось, выросшей из его сухого нутра, над смуглыми телами людей, устремивших взгляды на балкон.

— Смерть гачупинам!

С того времени, когда Фифо вступил в сознательный возраст, он всегда приходил на праздник в память Клича: воровать бумажники, продавать гордитас, а когда стал постарше — прижиматься к женщинам и кричать: «Смерть гачупинам!» Теперь, когда он проталкивался через толпу, чтобы лучше видеть центральный балкон и залитый искусственным светом колокол из Долорес, его затерло скопище народа, теснившегося вокруг того места, откуда бил фонтан огней. Он запрокинул голову и почувствовал себя потонувшим среди людей. Отчетливо видны были гроздья голов, выглядывавших из окон дворца. Фифо хотелось разглядеть, что происходит в самом дворце. Хрипло зазвонил колокол из Долорес, и толпа зашумела, замахала руками, затрещала петардами, Фифо поискал, что бы такое выкинуть, чтобы показать себя, выделиться из всех этих безымянных людей, над головами которых взмывали ракеты и метались лучи прожекторов.

— Фифо, Фифо!

— Смерть гачупинам!

— Еще так эрли [184], а он уже набрался, — сказал Туно. — Что же нам останется на потом, дружище?

— Хватит тут прохлаждаться, Бето. Пошли в кабачок, — сказал Габриэль.