Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Дельные люди… — сказал Икска, не имея в виду напомнить Роблесу их недавний разговор.

— Да, друг мой, дельные люди. Карранса и Кальес, боровшиеся против тех, кто привел бы нас прямиком к катастрофе, против Сапаты и Вильи. Мы, строящие в атмосфере лени и апатии, которую нам приходится преодолевать. Мы, не боящиеся запачкать руки…

Икске хотелось всецело сосредоточиться на наступившем теперь поворотном моменте в судьбе Роблеса, отвлекшись от его прошлого и будущего, но в голове у него невольно промелькнули картины боев под Селайей, воскрешенные голосом и воспоминаниями Федерико.

— …мы, лебезящие перед высшими и надменные с низшими; мы, в какой-то мере поступившиеся своим достоинством, чтобы спасти нечто более важное. И от всего этого я должен теперь отречься?

Лицо Сьенфуэгоса, блестящее и, казалось, отточенное, как лезвие топора, приблизилось к лицу Роблеса.

— Теперь, когда вы имеете все, вы отречетесь. Это легко. Ужасно будет отрекаться потом, уже ничего не имея.

— Ну, уж вы хватили! — протянул Роблес. — Этого не требовалось даже от бога.

— От бога… — проговорил Самакона.

— Конечно. — Роблес выпятил, грудь, снова приняв вид уверенного в себе человека. — Если Иисус Христос волнует людей, то это потому, что он отказался спастись в качестве бога, чтобы принести себя в жертву в качестве разбойника. Неужели вы думаете, что имело бы смысл обратное? Что, будучи разбойником, он мог бы пожертвовать собой как бог? Мне кажется…

Самакона перебил его нервным, захлебывающимся голосом:

— Но то, что Христос умер как разбойник, не исключало возможности умереть как бог. Как раз его смерть позволила любому будущему разбойнику умереть как бог. Его смерть вобрала в себя все смерти, все акты воли, чреватые смертью, отречением и крахом. Христос не только отказался от проявления своей божественности, не только отказался быть богом в глазах других. Взяв на себя бремя судьбы человеческой, он вместе с тем отказался от всех возможностей, существующих для человека, будь то разбойник, святой или блудник. Все могут умереть как бог, потому что бог умер за всех. Все должны спастись — все или никто. Должен спастись и тот, кто живет в безвестности смиренной и жертвенной жизнью, и тот, кто заведомо преступает завет милосердия и любви. — Мануэль на мгновение умолк. Он уловил в своем собственном голосе доселе незнакомые ему интонации; вспомнил фразы, которые произносил несколько недель назад у Бобо, и сам удивился новому ходу своей мысли; это удивление послышалось в его голосе, когда он снова заговорил: — Величайший преступник может сказать: «Я совершу свое преступление вполне предумышленно, я подвергну свою жертву пыткам и глумлениям, всего более противным ее свободе и ее достоинству как подобия божьего, и тем не менее в силу любви, которую бог питает ко мне, кровавому злодею, он может все это простить мне и спасти меня». — С лица Икски не сходило ироническое выражение. Роблес сидел, уставившись на стопку книг и плащ Самаконы. — Единственным, кто не спасется, будет воскресший, потому что он уже не сможет совершить преступления и почувствовать вину. Он познал и вернулся.

— Ты имеешь в виду Лазаря? — скроив карикатурно-умильную физиономию, спросил Сьенфуэгос.

Все трое засмеялись. Самакона снова нахмурился.

— Лазаря. В его подсознании живет убеждение, что, когда он снова умрет, он снова воскреснет. Он может быть вероломным или своекорыстным, может совершать какие угодно преступления с уверенностью, что через несколько дней после смерти он вернется совершать новые преступления: никто не призовет его к ответу. Лазарь не умрет на земле. Но он окончательно умер для неба. Он не бессмертен: вечная жизнь на земле есть отрицание бессмертия. Воскресший уже не спасется, потому что он не может ни от чего отказаться, потому что он не свободен, потому что он не может грешить.

— Но ведь вы требуете, чтобы человек от чего-то отказывался, и при этом выдвигаете условие, чтобы он ничего не имел. Почему же? И объясните не спеша, — пробурчал Роблес.

— Потому что различие между нами и Лазарем состоит в возможности вины; у него нет этой возможности, а у нас она есть. Он уже не может взять на себя чужое горе или чужую вину: он наглухо отгорожен от жизни, для него ничто не имеет значения, кроме парализующего знания собственной судьбы. — Подошел официант с настороженным и в то же время сонным лицом. Роблес спросил теуакан. — Таким образом, он не может уподоблять свою судьбу судьбе себе подобных. Вы меня понимаете, лисенсиадо? Отказаться от чего-то можно, во-первых, когда имеешь все, и тогда от этого мало что выигрываешь, и отказ может обернуться тоской, сожалением и сомнением. Мы утрачиваем место среди равных себе. Они остаются там, мы оказываемся здесь. Но отказаться от чего-то, когда у тебя нет ничего, можно, только взяв на себя горе и вину уже не равных тебе, а тебе подобных. Это единственное богатство, которое остается у нас с момента нашего отречения до нашей гибели. Лишившись всего, что нам принадлежало, мы можем только жить с другими, ради других. И вопрос, который я хочу задать вам, лисенсиадо, состоит в следующем: откажетесь ли вы от всего, чтобы тосковать об утраченном, или чтобы в конце концов отказаться даже от тоски, чтобы сбросить с себя шкуру своей фальсифицированной индивидуальности и голыми нервами ощутить слезы и кровь других мексиканцев?

Роблес молча глядел на грязный стол. Им овладело чуждое всей его житейской логике неуловимое чувство проникновения в какую-то тайну, и это чувство, казалось, излучали глаза Мануэля Самаконы. И не смысл произносимых Самаконою слов был важен для Роблеса — их поток как бы увлекал его в иную сферу, где такие же, навсегда забытые им глаза тщились восстановить его собственный былой облик. Словно в лицо ему бросилась свинцовая кровь, оно стало вдруг пепельно-серым. Он едва расслышал сопровождаемые смехом слова Икски:

— Дорогой Мануэль, вся эта концепция хороша, пока она опирается на понятие личности, способной воспринимать и порождать искупление, вину и так далее. Но я не вижу, какой смысл может она иметь в стране, где не существует личности, а существует нечто другое — воздух, кровь, солнце, копошение безымянной массы, магма из костей, камней и злобы, что угодно, только не личность.

— Тогда эта страна во власти сатанизма… — промолвил Самакона.

Сьенфуэгос снова засмеялся, сощурив свои желтые глаза.

— Во власти сатанизма! Я серьезно говорю, Самакона, а не как средневековый мифоман…

Самакона с такой силой ударил кулаком по столу, что расплескал теуакан банкира. Роблес не сводил с Мануэля до дрожи напряженного взгляда.

— Я говорю о реальных вещах. Я говорю о распаде, о бесконечном рассеянии человеческого единства, доходящем до такой степени, когда уже недостижимы ни любовь, ни сострадание, ни даже самосозерцание, потому что сама человеческая личность лишена всякой цельности, атомизирована, когда не остается места не только для жизненной связи с любимым существом, но и для простого признания жизни других. Эта фиктивная жизнь, признающая только себя самое, и есть сатанизм.