Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Жертвоприношение уже совершилось, — дойдя до Икски, прижавшегося к пыльной стене, прохрипела вдова ему на ухо. — Теперь мы можем снова быть самими собой, сынок. Больше не к чему притворяться. Ты вернешься сюда, к своим, ко мне. Ты сделал мне подарочек перед тем, как я уйду. Эту женщину, Норму, поглотил старейший, огонь. — Старуха желтым, как кукурузный лист, скрюченным пальцем показала на встающее солнце. — Смотри, оно уже вышло опять. Мы можем войти. Тебя ждет твоя новая жена, сынок, а ее ребенок уже с моими малышами и Селедонио.

Икска не хотел понимать; в своем сумбурном сне наяву он только повторял непонятные слова молитвы. Ему вспоминался живой Хорхито с газетами под мышкой, стоявший в сумерках у решетки собора, и теперь он угадывал в этом воспоминании предвестие возвращения к очагу, к обрядам, к темной жизни Теодулы и ее покойников.

— Послушай только, как она плачет, Икска. Бедняжка не знает. Ты помолись здесь, как мы молимся за наших детей, а потом войди и утешь ее.

— Остается еще одна жизнь, мать, — проговорил Икска, сливавшийся со стеной.

— Что же, бди над ней, если хочешь. Но ты уже здесь, с нами. Здесь твое место. Со всем остальным покончено. Теперь каждый будет тем, кем должен быть, ты это знаешь.

Теодула Моктесума, уже не обремененная древним грузом, вошла в лачугу, откуда доносился голос Розы Моралес вместе с запахами свечей и соснового гроба.

С города слетела шелуха праздничной ночи. Последние группы усталых мариачей шли по домам, приваливаясь от усталости к розовым, зеленым, серым стенам зданий, позевывая и вяло затягивая гимн новому дню:

На затемненном стекле четко вырисовывался профиль женщины, чуть поблескивала линия лба, носа, шеи. Окно выходило на мощенную булыжником площадь, закаленную в стычках с порывистым ветром, насыщенным запахом ауэуэтес, и находившуюся под высоким покровительством низких домов с зарешеченными балконами, за которыми тянулись новые сады, окруженные увитыми плющом обветшалыми стенами, переделанные в гаражи конюшни, лужи грязной воды. Мерседес Самакона медленно перебирала четки. Скоро должен был послышаться вечерний звон колоколов приходской церкви Койоакана. Другие шумы — автобусов, велосипедов, голосов — не долетали до Мерседес. Она прислушивалась только (в этот час она имела обыкновение выпивать стакан молока с пирожками или бисквитами, испеченными монахинями Сан Херонимо) к шагам служанки по плитам темного тесонтля, к дребезжанию надтреснутого глазка (открывалась дверь из матового стекла), к приглушенным шагам по ковру, чуть замедлявшимся там, где приходилось огибать сосновую консоль.

— Сеньора… вас спрашивают, — почти шепотом сказала служанка.

— Мануэль? — Мерседес повернулась спиной к окну, и от дуновения ветра слегка зашевелились ее седеющие волосы, стянутые в тугой пучок.

— Нет; какой-то сеньор Сьенфуэгос.

— Какой он из себя?

— Высокий, сеньора, высокий и…

— Ну?

— Смуглый, с очень темными, очень черными глазами.

Мерседес повторила слова, едва слышно произнесенные служанкой: «Смуглый, с очень темными, очень черными глазами…». Ее взгляд вернулся из дали, куда унесли ее воспоминания, от которых ее душила ярость. Мерседес отдала себе отчет в том, что, выбитая из колеи, она, обычно державшаяся очень прямо, сидит перед служанкой, опустив голову и ссутулив плечи. Она поправила кружевной пластрон и камею, которая выглядела на нем, как рельефная деталь того же кружева.

— Ты ведь знаешь, что я никого не принимаю, кроме Мануэля. Скажи, что меня нет дома.

— Хорошо, сеньора. — Шаги по ковру, дребезжанье глазка в медной оправе, громкий, как колокольный звон, стук каблуков по тесонтлю повторились в обратном порядке. Мерседес обежала взглядом голые белые стены. Выпрямилась в кресле и снова повернулась к окну. Смуглый мужчина с очень темными глазами. С темными глазами. Она опять взяла четки; раскрыла молитвенник и тут же закрыла его с гримасой отвращения. Подумала, что не это настоящие слова; это — слащавая проза, лишенная всякого величия. Смуглый мужчина с темными глазами. Внезапно подувший ветер с воем взметнул листья, усыпавшие всю площадь, и тут же стих. Мерседес выглянула на улицу. «Должны бы быть придуманы великие слова, — подумала она, — такие слова, в которых нашли бы выражение страшные и темные глубины духа и религии. Темные». Она поднесла руку к глазам. Она не хотела снова все вспоминать; однако что же еще она делала все эти годы, как не вспоминала изо дня в день каждую подробность, каждый легкий запах, каждое дуновение ветра, колеблющее плод на дереве, — все, что могло помочь ей воссоздать образ того человека и тот момент ее жизни?

— Нет; сегодня не стану, — сказала она про себя, а вслух, как заклятье, произнесла слова, которые пронеслись у нее в мозгу точно упряжка закусивших удила лошадей:

— Дух истины будет свидетельствовать о Мне

Да, потому что только позднее, много позднее, Мерседес вдумалась в эти слова из Евангелия, которые ее дядя, священник, заставил ее выучить наизусть, когда она уезжала в Морелию учиться в начальной школе. Строгая сеньора учила Мерседес грамоте и счету, но слову божьему — а это и были слова бога — наставлял ее священник, чтобы она научилась отличать видимость от истины, невзирая на мирские искушения и людскую молву, ибо истина в конце концов восторжествует и будет свидетельствовать о самой себе и о Мерседес, как она свидетельствовала о Христе. Но она это думала — не тогда, а если и тогда, то вспомнила это лишь спустя долгие годы — только потому, что ее дядя, священник, требовал от нее выучить наизусть и повторять, без устали повторять: «Дух — истины — будет — свидетельствовать — о — Мне».

— Не прикасайся ко Мне, ибо я еще не взошел к Отцу Моему.

Но в тринадцать лет сеньорита уже знает все, что полагается по части грамоты и счета, и ей говорят, чтобы она возвращалась к матери учиться другим вещам. Но ее мать прикована к креслу-каталке, сестра так и не вышла замуж и с каждым днем сохнет, тончает, как кусок металла, который обтачивают до тех пор, пока он не превратится в плоскую, ровную пластинку без единой зазубрины, а брат, офицер, служит в федеральной армии, расстреливает мятежников.

— В прошлое воскресенье мы поставили к стенке четверых, милая Мерседес, четверых смутьянов, которым довелось умереть всем вместе. Безбожники, полные гордыни, они считали, что им довольно самим простить друг друга и придать друг другу силы. Безбожники.

Мерседес бросала пяльцы и закрывала руками глаза: «Не прикасайся ко Мне… пока я не взойду к Отцу Моему, — думала она, вернее, ей казалось теперь, что она это думала всегда, а на самом деле она думала это только теперь, — пока Он не призовет нас и не свершит над нами свой суд». — Только потом — или теперь — ей стало казаться, что она вспоминает, как произносила про себя эти слова, слушая рассказы брата, когда он получал отпуск и в сдвинутой набекрень фуражке и сверкающих сапогах, с закрученными кверху а-ля кайзер русыми усами приезжал в асьенду близ Уруапана; чувствуя, как сестра, худая, как жердь, и холодная, как металл, с налитыми кислотой глазами безмолвно судит всех, в свои тридцать лет уже сознавая себя обреченной на безбрачие, что наполняло ее жалостью к самой себе, которая доставляла ей единственное неотъемлемое наслаждение; видя мать, прикованную к креслу на колесах, тоже не раскрывающую рта, как будто у нее было мало времени молчать и безмолвно упрекать бога за свою немощь: это молчание было как бы безъязыким посредником между ее собственным гневом и гневом бога, сделавшего ее калекой, как бы ситом, сквозь которое просеивались суждения, и осуждения, исходившие с обеих сторон, без слов питая друг друга и смешиваясь, как песок. И только брат судил мечом, судил во имя невысказанных слов и громового молчания матери и сестры, возмещая их немоту кровью, железом и смертями тех, кому вынесли приговор мать-калека и сестра — старая дева. Таков был этот дом, когда тринадцатилетняя Мерседес приехала из Морелии в бязевом платье, с каштановыми косами до пояса, со вспрянувшими сосками и с болями в животе, о которых ей хотелось взглядом сказать матери и сестре, но которых ни та, ни другая не объяснили ей; мать — потому что уже забыла, а сестра потому, что прятала это под черными одеждами своего стыда. Так и проходили вечера: они молча сидели в своих креслах-качалках с жесткими спинками, а в раскрытые настежь окна вливался запах спелого кофе и врывался электрический стрекот цикад, доносимый ветром, благоуханным ветром, настоенным на горной свежести и дыхании тропиков, который щекотал ноздри Мерседес и заставлял ее закрывать глаза и, глубоко вздыхая, чувствовать, как этот настой камня и фруктов спускается вниз, к животу, где таилась тяжесть и боль, и еще ниже, еще ниже.