Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

что я тебе сказала дядя я заметила эти подозрительные взгляды эту непоседливость это новое выражение лица у девочки у девочки! как будто можно снова сделать целой разбитую вазу пригревай на груди змей Эрнестина пригревай змей давай есть голодному чтобы тебе так отплатили за это чтобы опозорили этот дом до сих пор чистый не затронутый худой молвой и скандалами а мой пример дядя пример порядочности и целомудрия сколько лет я жертвовала собой ухаживая за больной матерью а эта эта посмотри на них как собаки посмотри на них мерзость погибель грех посмотри на них пригревай змей вот что получается когда привозишь вшивых индейцев к приличным людям приличным людям и в потемках как слепые омерзительно омерзительно и что скажут что скажут что скажут приличные люди боже мой какое бесчестье какой грех боже мой одержимые греховным сладострастием уведи эту девочку Эрнестина спрячь ее от глаз приличных людей а я займусь этим дьявольским отродьем шлюха шлюха Эрнестина она не виновата ее изнасиловал этот дикарь она не знает не понимает что она сделала ты будешь гореть в вечном огне Мерседес тебе нет спасенья а я состарилась ухаживая за нашей матерью я научу тебя каналья отличать приличную девушку от паршивых индианок вроде твоей матери ублюдок а я храню честь семьи скажи мне дядя скажи мне дядя а я я я

И Мерседес, уже забывшая «я, я, я», которое прочно привязывает к благополучной, размеренной жизни, где нет места непредвиденному, в эту минуту, когда свет и время сместились, утратили свое обычное — новое — соотношение, отдала себе отчет в случившемся и почувствовала себя на краю смерти, личной смерти, грозящей именно ей, ее оплодотворенной плоти, и захотела уцепиться за «я существую» и перестала быть той, кем была, потому что бросила яростный взгляд на понурившегося юношу, и через мгновение уже бежала к дому на виду у людей, продиравших глаза после сиесты, бежала с гнусной гордостью — Мерседес сказала бы теперь, что гордость не дается от природы, ей учатся, ее вырабатывают, и в эту минуту она училась гордости — и повторяла про себя, что она приличная девушка, а он грязный индеец, что ее сестра пожертвовала собой, а дядя владеет словом божьим, и все это — гордость, горечь, стыд — слилось воедино, причиняя такую боль, словно стальное острие вонзалось в ее лоно, или лезвие рассекало ее, как зрелый плод, или ножницами кромсали ее нервы, натянутые, как струны, и, охваченная ужасом, наполовину разбавленным удивлением (с тех пор, могла бы сказать она теперь, ей все давалось наполовину, и гордость, и грех, и любовь, и стыд), она вдруг остановилась, как вкопанная, подобно коню, который на всем скаку поднимается на дыбы, остановленный своей собственной яростью, переполненный своей собственной мощью: поняла, что у нее будет ребенок, и почувствовала, что теряет рассудок, а тем временем вечерний звон, чистый и полнозвучный, начинал разливаться над плодородной долиной, над головами взбудораженных мужчин и женщин Уруапана и возвращавшихся с работы крестьян из Лос-Рейес-де-Сельгадо и Парачо, из Тингамбато и Парангарикутиро, со всей земли, простершейся пахотой и вздыбившейся окружными горами, траурной и сырой земли, на которую в эту минуту Мерседес глядела увлажненными глазами, с таким чувством, как будто не только видела, но и осязала ее, и которую во всех фазах ее жизни — во время сева и во время жатвы, в пору полноводья и в пору засухи, при солнце и при звездах — ей хотелось вместить в себя, чтобы ускорить смену этих фаз, а тем самым и свои роды; так было. Потом люди заговорили — и сейчас еще говорят — об одержимой сатанинской гордостью женщине с замутненными глазами и выпирающим животом, которую в любое время можно было встретить на кофейных плантациях, в коррале и даже напротив божьего дома: она целыми днями, а иногда и ночью разгуливала, выставляя напоказ свой позор, гордясь своей новой фигурой, за которой угадывался плод, подобный тлеющему углю, ступая по пыли босыми ногами, прося пить у крестьян и отвечая презрением на укоризненные взгляды, которыми они встречали ее, — как будто никогда в жизни не видели беременной женщины, как будто ее плоть не была той же, что и раньше, когда они смотрели на нее по-другому, как будто тогда в ней не дремало то самое, что пробудилось сейчас, — а потом ложилась спать под сухой плач, сухой, как мощи матери, и стук в дверь спальни, куда сестра просила ее впустить, чтобы они помолились вместе, а не обрекали себя на вечные муки (Мерседес за свои поступки, Эрнестина за свои упущения), и, вытянувшись во весь рост на кровати с бронзовыми завитушками, засыпала с гордостью и грехом, застрявшими в глотке, каждую ночь обрекая себя на вечные муки, засыпала в ожидании смерти, предчувствие которой коснулось ее в тот день, когда ее невинность и ее наслаждение обратились в ужасающий хаос света и времени; так говорили люди. И наконец заговорили мать и сестра, заговорили, сидя в своих креслах с жесткими спинками, заговорили с каменными лицами, покрашенными в телесный цвет, заговорили так, как будто никогда и не было их покорного молчания, их вечного молчания, заговорили о грехе и гибели души, о добродетели и чести, о том, что сделал бы покойный отец, образцовый кабальеро, и о том, что сделает, когда узнает, гневливый брат, командующий расстрелами, заговорили, чтобы выговорить все, чего не выговорили за целую жизнь, заговорили с высоты своей безгрешности, завоеванной оплаченными мессами, индульгенциями, отсчитанными по четкам ночными молитвами, воскресными песнопениями и участием во всех велорио, и продолжали говорить в тот самый день, когда Мерседес застонала и впилась в подушку, а они, вспоминая свои богоугодные дела, стали ждать неизбежного в надежде, что плод греха, появившись на свет, сам собой исчезнет, испарится ради спокойствия их совести. У Мерседес, предоставленной самой себе, едва хватило силы выбраться на балкон, открыть его и выкрикнуть слова, идущие от нутра, а не от рассудка, слова, единственный смысл которых состоял в том, что женщина в родах — одна, и с балкона она увидела мать в кресле на колесах, которое толкала сестра: укутанные в черные покрывала, они направлялись в церковь, а между тем у нее между ног уже прорезался ребенок, живой, пахнущий запахом плоти, и таинственный, как река, текущая только ночью, темный и безмолвный, как миг его зачатия, но осязаемый, несмотря на это безмолвие, ошеломившее Мерседес, которая ожидала другого, которой казалось, что рождение человека должен сопровождать громовый грохот, и она успела только схватить со стола ножницы и снова упала на кровать, корчась и кусая себе руки, пока ребенок рождался, а потом с закрытыми глазами, с помраченным сознанием, в котором теснились образы и картины, имевшие касательство к любому дню и часу, ушедшему в прошлое, но только не к этому, собрав последние силы, извернулась и перерезала пуповину, подняла ребенка за ноги и стала шлепать его, напевая что-то, песнь, которая тоже относилась к другому дню, но уже к будущему — только впоследствии, мурлыча ее, она вспомнит, что напевала ее тогда, — потом забылась, а проснувшись, уже не нашла ребенка, в то время как у нее пылали груди, словно в них клокотала и рвалась наружу раскаленная лава, а не молоко. Только тут она вспомнила о другом существе, имевшем отношение к рождению ребенка, о его отце, и в своем туманном и трепетном сне обрекла его на неведение — относительно зачатия и родов, на слепоту, на жизнь в темноте, где он сможет лишь ощупью находить свою правду и свое удовлетворение, а главное — это она едва угадывала чутьем — на непрерывное самоутверждение, в свою очередь обрекающее его на бесплодное расточительство своей мощи, явленной в памятном укрощении коня и в их соитиях, на эгоистическое карабканье вверх, на кручу, с которой он рано или поздно сорвется, так что реальные плоды этой мощи, мнилось Мерседес в ее бреду, достанутся ей одной, рассеявшись, как дым, для него; бессознательно ища руками ребенка, она предназначала его отцу обретать свою мощь в темноте, а тратить ее при свете, никогда не уясняя связи и соотношения между мощью и ее плодом. И лишь на миг она вспомнила имя отца своего ребенка, которое он никогда не называл ей, которое она лишь однажды случайно услышала, когда дядя позвал его, и которое ей никогда в жизни больше не удалось вспомнить. Всплывшее из ее сумбурного сна, оно вырвалось криком из ее бессильно простертого, обескровленного тела: