Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Федерико!

Всякий раз в ту минуту, когда воспоминания подходили к имени, в памяти Мерседес обнаруживался провал. Уже стемнело, и только шпильки поблескивали в ее волосах, закрученных на затылке в тугой пучок. Итак, она закрыла глаза, а потом… а потом в течение долгих часов, ничем не отмеченных, не отмеренных, лежала, тараща глаза на плывущее по стенам спальни лицо, в котором сливались едва увиденное лицо сына и едва вспоминающееся лицо отца, а из гостиной доносились звуки молитвы об искуплении ее позора, и теплыми от дыхания земли вечерами слышался спокойный и резкий голос священника, который приближал свое лоснящееся лицо, похожее на глазированное пирожное, с красными изюминками несимметрично посаженных глаз к лицу матери, то есть к маске, которая заменила его, не из-за болезни и усталости или из-за горя, а потому что в страхе перед своими никогда не высказанными мыслями старуха, как в последнее убежище, забивалась, пряталась в себя, и говорил: «Твоя дочь погубила свою душу, Анна Мария, она согрешила телом и духом и никогда не допустит меня в свою комнату, чтобы исповедоваться мне и повторить за мною слова, которые могли бы доставить ей утешение, даруемое нашей святой матерью церковью, а значит, и спасение, и ты, Анна Мария, тоже должна проклясть ее, чтобы остаться на стороне бога и церкви, и не снимать своего проклятия, пока она не смирится и не покается, посыпав голову пеплом», — а думал: «Спаси меня, господи, от адских мук и от земных скорбей, и сделай меня праведным, и позволь мне во имя Твое вязать и решать, возглашать награды и наказания на этом и на том свете, и не попусти меня открывать сердце тем, кто оскорбляет Тебя похотью и сладострастием; прокляни, господи, эту девушку, чтобы я спасся, исполняя Твою грозную волю и Твой суд, чтобы я имел случай доказать Тебе свою веру», — и опять говорил на ухо (уже не слышащее) матери (уже отсутствующей): «Соберись с силами, Анна Мария, и вместе со мной прокляни ее во имя твоего покойного супруга, царствие ему небесное, и во имя всех умерших в лоне церкви, прокляни ее навсегда, потому что мне думается, что благодать уже никогда не снизойдет на эту несчастную девушку и что если она и покается, то покаяние это будет внушено ей не смирением, а сатанинской гордостью, которой она одержима», — а думал, не зная, что отголосок его мысли, сведенной к самой сути своей, донесется в спальню Мерседес, и она, тоже не зная того, услышит его: «Ведь теперь она изведала страдание и знает, что жалкое смертное существо способно своими силами, не получая иного облегчения, чем то, которое сумеет почерпнуть в себе, выдержать любую боль, и, значит, через посредство этой боли сама найдет нужные слова и прямой путь к спокойствию духа, и предастся в руку Твою, и почувствует дыхание Твое, и станет воистину божьей женщиной, не нуждаясь в моих словах и в прощении, которое я как священник могу ей дать от Твоего имени, не нуждаясь во мне, не нуждаясь во мне», но Мерседес услышала тайную мысль дяди и уже произносила слова, решающие вопрос жизни и смерти, которым она научилась, когда вынашивала и рожала ребенка, и в них обретала спокойствие и решимость. Поэтому она смогла выйти из дому, высоко держа голову, как всегда будет держать с этих пор, и испытывая новое чувство, которое уже никогда не покинет ее, чувство непокорной покорности судьбе: «повинуюсь не по долгу, а по необходимости». В синей шелковой шляпке, с двумя чемоданами и прислугой-индианкой она отправилась объезжать сиротские приюты Мичоакана и всего Бахио. Кошелек Мерседес был набит сентенарио, которые, не сказав ни слова, ей дала мать, приведенная в смятение рацеями священника, подавленная множеством несказанных слов, в сущности уже отсутствующая, за минуту до того, как умерла в ужасе перед ожидающей ее полной гибелью, и это позволило Мерседес колесить по Бахио в старом семейном рыдване с одетым в белое кучером. Равнодушная к буре, возвещаемой грохотом пушек и трепещущими лоскутами знамен, она искала в проходящих войсках того, кто оплодотворил ее, в уверенности, что он где-то сжимает ногами бока необъезженной лошади, что его мощь ищет битвы, крови, огня, пока не положила считать его мертвым, когда в Селайе — за несколько дней до сражения между силами Обрегона и Вильи — нашла в одном приюте розовощекого ребенка с тонкими чертами, которого оставила там за своей подписью ее сестра Эрнестина. Мерседес уехала с ним в Мехико, купила дом в Койоакане, назвала ребенка Мануэлем и вырастила его в любви к истине. Незаметно прошли годы, как бы остановившись на двух-трех моментах, вобравших в себя все время и всю жизнь; как кровь под струпом, в ней все эти годы пульсировало одно: отец моего сына, у тебя не будет иной мощи, чем та, которую ты выжал из меня, и тебе придется вернуться к моему образу и к образу твоего сына, чтобы найти истину и источник своей силы, а все остальное — и бесплодная гордость, и самое ужасное преступление, то, которое не осознается как преступление, — рассеется, как дым, и она представляла себе его в новом мире, в новом городе, где он утверждает свое господство, по-прежнему утверждает свое господство, полнясь мощью, силой, которую она и все, что ее окружало, — сырая земля, земные плоды, глаза, руки, лица мексиканцев, которые, не видя их, тем не менее были свидетелями их любви, — дали ему вначале.

Небо уже померкло. Кавалерийский эскадрон, возвращавшийся с парада по случаю 16 Сентября, усталым топотом копыт нарушил тишину, стоявшую на площади. Мерседес встала и закрыла окно. Снова послышались шаги служанки, которая шла сказать ей, что ужин подан. Словно сошедшая с гравюры, исполненной непонятной печали, Мерседес направилась в темноту. Как всегда, высоко держа голову, не сутулясь: плечи ее отягощало лишь бремя этих мгновений озарения, и любви, и гордости, и искупления. Она так и не узнала, что Мануэль Самакона предшествующей ночью глупо погиб в одном кабачке в штате Герреро. Она не узнала, что Федерико Роблес дал смертоносный выход своей мощи, прежде чем нашел истину в своем собственном семени, взращенном Мерседес. Она села и налила из кувшинчика ароматный шоколад в грубую глиняную чашку.

Утренний свет сконденсировался в Федерико Роблесе: казалось, этот старый, грузный человек в помятом костюме и был источником света, в котором купался. Засунув руки в карманы пиджака, он шел куда глаза глядят, не разбирая дороги, по незнакомым кварталам, выросшим незаметно для него за пределами той четко очерченной части города, где протекала его жизнь и гнездилось его могущество. Он ничего не искал и ничего не предвидел — просто шел и шел, не спеша и не медля, безучастно и слепо, лишь скользя взглядом древних глаз по серому скелету города, усеянного следами праздника; группы бессонных мариачей, добродушных пьяных, женщин, стоящих в очередях у молочных с завернутыми в платки детьми, похожими на червячков, мелькали вокруг Федерико Роблеса, как в калейдоскопе; он знал, хоть и не видел, что никто не обращает внимания на него, никому не кажутся неуместными его темная фигура и его внезапно постаревшее лицо, что весь его новый облик, столь исключительный для него, здесь зауряден и общепринят. Роблес, пересекая улицу, остановился как вкопанный, когда грохот грузовика прорвался сквозь шум, еще стоявший у него в ушах. В воображении он снова, как разъяренный слон, метался по парадным комнатам особняка в Лас-Ломас с тайной жаждой разрушения, которую он никогда еще не испытывал, никогда не сознавал: разбивал о мраморный пол китайские вазы, опрокидывал торшеры, срывал со стен бра, сдергивал со стола скатерть с приборами, фарфоровой посудой, так и не съеденным холодным ужином и канделябрами, которые, мерцая, освещали гостиную; а сверху доносился истерический смех и плач Нормы, колотившей в дверь, когда Роблес, не отличая холодный блеск приборов и мрамора от отсветов пламени, которое медленно расползалось от упавших свечей, вышел из дому, хлопнув дверью, сел в автомобиль и помчался вниз с холмов Ломас, словно в сумбурном сне, сотканном из множества образов, пляшущих и накладывающихся друг на друга, из света, смеха, разрушения и смятения. Когда он открыл глаза и с внезапным удивлением затормозил, в лицо ему пахнул утренний воздух; он оказался в незнакомом месте и почувствовал себя как в чужом краю, куда добрался после долгого путешествия: облинялые стены преграждали ему дорогу, трухлявые фонарные и телефонные столбы образовывали непроходимую сельву, перевитую лианами проводов. Роблес в мятом костюме, который он не снимал три дня, вышел из машины и увидел дощечку с надписью: «Фрай X. Торквемада». Это была прямая улица, где серая мостовая сливалась с серыми домами и серым небосводом. Роблес двинулся по ней, движимый каким-то тайным порывом, как будто кто-то вел его за руку или ноги сами влекли его к истинному центру, к пупу города, к месту новой встречи с Мехико. Городские запахи, как колосья в тугой сноп, соединялись в один запах, который еще не разогнали дневная сутолока и разобщенность. Это был запах паровозного дыма, утекшего газа, проснувшихся цветов, которые несли на рынок, потеков мочи на стене и ранней стряпни. Воздух был прозрачный, невесомый, колющий. Улицы в районе Альгарин и в Рабочем квартале не имели ни имен, ни лиц: как серые змеи, они ползли по складкам города, свивались и распрямлялись под усталыми ногами Роблеса. Его остановили литания и плач, доносившиеся из облачка испарений, которое поднималось из сточной канавы и окутывало лачугу из бурого необожженного кирпича и грубо сколоченных досок.