Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Словно наделенная слухом летучей мыши, ловившим каждый шаг Федерико Роблеса, пока он медленно поднимался по лестнице дома на улице Тонала, словно живое воплощение чутья, безглазая женщина, сидя в кресле на колесах, ждала его у раскрытой двери. Ни он, ни она не сказали ни слова; только взялись за руки, и Федерико покатил кресло через маленькую гостиную в спальню. Там, не отпуская теплую, пухлую, смуглую руку женщины, он оглядел ее. Тонкие и типично индейские черты Ортенсии освещала легкая улыбка. Глаза скрывали темные очки. В кончиках пальцев, касавшихся пальцев Федерико, пульсировала кровь, и вся его кровь кинулась ей навстречу. Они сидели молча, и из пальцев в пальцы переливалась жизнь. Смуглые мужчина и женщина, одетые в платье европейской цивилизации, но унаследовавшие что-то от рабов, от покоренных господ, от жизни, навсегда утратившей жизненность, только пальцами и могли сказать друг другу, что они одинаковы и не похожи на других. Общая нежность предвещала ощущение их единства. Они не разговаривали.

Федерико почувствовал, что солнце, осветившее жизнь в этот день, подходит к зениту, где оно запылает бесцветным пламенем, жгучее и величественное. Он уже знал, что здесь, в соприкосновении с Ортенсией, он все поймет. Он погладил ее черные волосы.

— Ты пришел… — наконец, сказала она.

— Да.

— Не знаю, почему, но я тебя так ждала.

— Ты ждала меня?

— Да, очень.

Ортенсия нащупала край кровати и села рядом с Роблесом. Потом легла. Роблес приложил щеку к ее груди. Нечто более явственное, чем биение сердца, чем голоса плоти, возвещало им приближение желания. В темноте они вслепую искали друг друга — осязанием и дыханием, без слов. Они чувствовали себя не так, как если бы были в одиночестве, и не так, как если бы уже слились в одно существо; но и не так, как если бы еще оставались двумя. Да, их было двое, но каждый был и самим собой, и другим, потому что другой признавал его своим вторым я, своим инобытием. Вот эта мудрость, не нуждающаяся в словах, и сообщала Ортенсии желание, а Федерико — волю: волю другого существа, обретавшего жизнь именно теперь, в момент их жаркого слияния, существа, которое уже признавало их и взывало к ним во имя своей собственной жизни, таившейся в соитии этого мужчины и этой женщины. Сплетение трепещущих тел Ортенсии Чакон и Федерико Роблеса было лишь первой лаской, встречавшей их дитя, уже живое дитя.

Федерико спал, а Ортенсия бодрствовала над ним. За непроницаемыми завесами сна Роблес видел себя всегда с другими, никогда в одиночестве, и лицо человека, мочившего усы в глиняной хикаре, говорило ему, что ужасно не одиночество, что по-настоящему, ужасно одно: видеть, как страдают другие. А Ортенсия бдела над его сном с открытыми слепыми глазами, чтобы, раскрыв свои, он прежде всего увидел ее, а в ней мир.

Ночь приглушенными шагами сошла на 16 сентября 1951-го.

Хайме Себальос всегда выделялся своими способностями и честолюбием. С пятнадцати лет он начал публиковать стихи в недолговечных провинциальных журналах, а когда он учился на юридическом факультете, ему поручали выступать с речами по разным случаям: перед губернатором, на торжественном открытии плотины, а однажды, 16 Сентября, перед самим президентом. Учился он блестяще, а его изысканные манеры и зрелость, которая проявлялась и в том, как он одевался, и в том, как он вел себя, снискали ему симпатии всех приличных людей в Гуанахуато. Поэтому, когда в апреле 1954-го туда приехала погостить восемнадцатилетняя Бетина Регулес, одна из самых известных красавиц в столице, которую репортеры, писавшие о светских новостях, называли «золотой девочкой», дочь известного адвоката и дельца Роберто Регулеса, все дамы приложили усилия, чтобы они познакомились.

Вначале Бетина почти не разговаривала ни с кем из окружавших ее молодых людей. Она со всеми держалась корректно, всем вежливо улыбалась, но никому не позволяла перейти грань между случайным знакомством и первой ступенью близости. По всей видимости, она зондировала почву. При первых встречах Бетина обходилась с Хайме так же, как с другими местными кавалерами. Но, разобравшись в светской жизни провинции, она без колебаний выбрала его. Хайме почувствовал, что барьер между ними исчезает, — для этого достаточно было едва уловимого взгляда, который Бетина бросила на него, пудря нос. Хайме пригласил ее танцевать; мало-помалу их щеки сблизились; потом он отважился крепче обнять ее за талию, и наконец они тесно прижались друг к другу, оба уже сбившись с ритма, не слушая музыки. Дамы, сидевшие вдоль стен просторного зала, выказывали удовлетворение.

— Бетина на редкость хороша. Кто бы мог подумать, что эта девушка, пользующаяся таким успехом в столице, остановит свой выбор на одном из наших юношей, правда, подающем блестящие надежды.

— Родная земля зовет, донья Асунсьон. Недаром отец Бетины тоже родом из Гуанухуато. Отсюда он и уехал искать счастья.

— Какая прелестная пара!

— И дон Роберто богатейший человек, миллионер. Подумайте, как повезло Хайме! Теперь он, как только защитит диплом, сможет поехать в Мехико, и там дон Роберто поможет ему стать на ноги. Решительно, они оба выиграли в лотерею, оба!

Все вечера для них были слишком коротки. Сперва они, взявшись за руки, гуляли по Пасео-де-ла-Преса; потом, обнимая друг друга за талию, углублялись в лиловый сумрак узких переулков; наконец, сидели в машине Бетины, блестя глазами и без конца повторяя одни и те же слова, избитые и каждый раз произносимые впервые, за которыми шел пролог к молчанию:

— Тебе хорошо, любовь моя?

— Да, Хайме…

— Тебе не мешает дым сигареты?

— Нет, клянусь тебе, мне хорошо…

— Действительно хорошо?

Пролог к молчанию, когда их губы сливались, и Хайме сквозь рубашку чувствовал грудь Бетины.

Быстро летели ночи юной любви. Животное тепло, горько-сладкая плоть, мгновения вне времени, которые хочется удержать навсегда:

— Навсегда, Бетина?

— Навсегда, Хайме, любовь моя, любовь моя!

— Жизнь моя! Я хотел бы усыпать звездами твои волосы…

— Не говори, Хайме; обними меня…

И звезды усыпали волосы Бетины, и влюбленные падали в объятия друг к другу, и он чувствовал ее дрожащие руки у себя на затылке, а она его пальцы, впивавшиеся в ее спину и легким прикосновением пробегавшие по ее талии, рукам, ложбинке между грудями. Вечера были по-провинциальному тихие, как им хотелось, — разве только на пианоле снова и снова проигрывалась их любимая пластинка:

когда они, едва передвигая ноги, танцевали в пустом баре, и Бетина ловила ухом страстное дыхание Хайме.

Только по воскресеньям Бетина менялась; когда они приходили на традиционный файф-о-клок с танцами в ресторане отеля, Бетина отделялась от Хайме, с которым — как ему хотелось думать и чувствовать, — она составляла до этого единое целое. Тогда Бетина, иная Бетина, демонстрировала свои туалеты одновременно строгого и вызывающего покроя, выделявшиеся среди одинаковых тюлевых платьев местных девиц, высокомерно поднимала брови, кичась своей столичной элегантностью, и слово «вульгарно» то и дело слетало с ее губ и читалось в ее взгляде. Тогда ей нравилось танцевать с шиком, выделывая сложные па на зависть неловким провинциальным парам.