Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— In vino veritas [207].

— Иди ты к черту! Должно быть, ты… сволочь по натуре или уж не знаю кто… только этим можно объяснить твое пристрастие играть людьми…

— Играть людьми?

— Да! Только этим можно объяснить… что ты скрыл от сына смерть его матери, что…

— А это было важно для тебя?

— Было ли это важно для меня? — Родриго подумал о Росенде, единственном человеке, которого ему было бы действительно важно иметь свидетелем своего процветания и успеха. А Норму? Норму нет. Норма уже была свидетелем в тот вечер, когда они вдвоем вышли из «Никте-А». Там Норма кончилась для него, втайне подумал он не без стыда и вместе с тем не без желания признаться в этом. Но Росенда никогда не была свидетелем. Ему уже с трудом удавалось восстановить в памяти облик матери; он скорее ощутил на мгновение пыльный ветер или сгустившийся запах, чем представил себе ее во плоти. Нескончаемая цепь светящихся реклам и цветных фонарей — приближалось рождество — опутывала Авенида-де-лос-Инсургентес. — Нет, не знаю… Если иметь в виду ее саму по себе, то, пожалуй, нет… Мне было важно… то, что она так и не узнала, понимаешь? так и не узнала, кем я хотел быть, а знала только, кем я был в данный момент, в каждом отдельном случае… Знала только, что я хорошо берусь за дело, но ничего не довожу до конца, пытаюсь показать себя и проваливаюсь. А я все-таки показал себя, да еще как! И скажу тебе в лицо, Икска, плевал я на твои поучения, черт побери!

Произнося эти слова, Родриго сам сомневался в их правдивости. Ему не к чему было подлаживаться к Икске Сьенфуэгосу, его новая жизнь требовала определенного отношения к другим — такого отношения, которое прежде всего избавляет от надобности объясняться и оправдываться. И тем не менее…

— Послушай, Икска: тогда было очень легко все уничтожать, а между тем речь шла о вещах, которые нельзя уничтожить. А теперь, когда у меня есть только такие вещи, которые заслуживают уничтожения, о которых я же говорил — пропади они пропадом, я не в силах тронуть их, я их ценю и берегу. Я ценю и берегу все, чем определяется мое новое положение. И я поставил крест на любви, на самоуважении, на призвании, на всем… и моя мать знала, что так будет, понимаешь? Поэтому она требовала от меня обеспеченности, да, буржуазной обеспеченности, которую я в конце концов и создал себе. Моя мать понимала меня, еще бы, но она понимала меня в каждом отдельном случае, в данный момент; она не знала, что так будет — как бы это сказать? — в целом, в охвате всей моей жизни, а если и знала, то не говорила этого, ища другие, не связанные с моими наклонностями поводы для того, чтобы предъявлять мне свои требования, и мне приходилось оправдываться в том, о чем она знала, но не говорила. Наши отношения были чем-то вроде игры, в которой игроки никогда не встречаются, а каждый играет, как сумасшедший, сам по себе, и думает при этом, что играет с другим.

— Да ведь ты и сейчас делаешь то же самое, неужели ты не понимаешь? Как ты ни стараешься, ты не можешь увидеть себя в истинном свете. Я знаю, что сейчас, разговаривая со мной, ты хочешь быть искренним, Родриго, но в действительности ты только стараешься вызвать у меня сочувствие и восхищение твоими новыми оправданиями. Ты…

— Замолчи, дурак! Что ты понимаешь! Ведь ты живешь, как тень, тайком роясь в чужих жизнях, ища в них поживу. Ты нежить без плоти и крови. Подумаешь, чистый человек! Лучше бы посмотрел на себя и почувствовал все свое убожество…

— Значит, ты его чувствуешь? Ну и чувствуй. Тебе не к чему об этом говорить.

Родриго опять нажал кнопку электрозажигалки.

— Чистый человек! Сильный человек, способный нести свою трагедию в себе! Слизняк! Ты никогда никому ничего не дал, кроме твоих рецептов, твоей проклятой праведности; ты никого не любил… Вот. Теперь ты уже не можешь третировать меня как ничтожество!

Икска медленно курил, притулившись к углу кабины.

— Тебя мучит история с Нормой.

Родриго дал тормоз. Икску бросило вперед, и он обеими руками уперся в ветровое стекло.

— Повтори только это, сволочь, и!.. — Родриго поднес кулак к лицу Сьенфуэгоса. — Что ты об этом знаешь! Ты переспал с ней, чтобы что-то испытать, не знаю, что — кто тебя поймет, — а не потому, что любил ее; ты ее никогда не любил, и никто не любил ее больше, чем я, слышишь! Не думаю даже, что ты это сделал для того, чтобы доказать мне, что можешь в два счета добиться того, чего я не добился за всю жизнь. Но ты не спал с ней всякий раз, когда потихоньку выходил из дому и отправлялся в бордель, тебе не приходилось наделять каждую девку лицом и телом Нормы, чтобы быть в состоянии хоть немного любить ее, ты не говорил проституткам слова, которые хотел бы сказать Норме, которые предназначались только для нее; ты не пытался заменить Норму десятками безымянных, безликих, бесчувственных тел. Сволочь!

Икска расслабленно сидел в своем углу и молча улыбался.

— Ну-ну, смейся. Конечно, тебе-то что.

Машина медленно тронулась. Руки в желтых перчатках легонько ерзали по рулю. В последний раз — клялся себе Родриго, — в последний раз, больше никогда. Он думал о том, что возможны всякие объяснения и что ему незачем возвращаться к тем, которые ему больнее всего принять, которым не должно быть места в его новой жизни.

— Прости меня, Икска. — «Не так ли надо вести себя с ним?» — подумал Родриго. — Я знаю, что ты мне друг, что ты сделал бы все для меня… конечно, исходя из своей точки зрения. Дважды два — четыре. Занавес. Нет, не так все это просто… потому что, когда у тебя есть талант, а ты не развиваешь его… когда знаешь, что можешь любить, а не любишь… когда знаешь правду, а сознательно начиняешь себя ложью…

— Ну, а теперь, теперь когда у тебя есть все?

«В последний раз», — клялся он.

— Что все? Пимпинела? Она дает мне то, что имеет, свое имя, свою элегантность, свои связи, как мне давала Норма что-то другое, хотя и не знала об этом, а я ей ничего не даю. Я и женился на Пимпинеле ради этого. Ради того, что она мне дает — начиная со своей девственности. Должно быть, она считает, что и я ей что-то даю. Тетя Лоренса смогла, наконец, восстановить свой паршивый амбургский дом, доставить себе удовольствие прогнать евреев и гачупинов и начать опять принимать мумий вроде нее самой. Хоакинито смог спокойно умереть, прижав к груди бутылку «эннесси». Недоноску Бенхамину уже не о чем беспокоиться. Но я не дал им ничего от самого себя, Икска. А Пимпинела мне помогает, понимаешь? доставляет мне нужные связи, приводит в Педрегаль других мумий. Но она не знает и никогда не узнает, кто я…

— Тем лучше!

— Не смейся: она не узнает, какое я дерьмо; она, должно быть, искренне думает, что я выдающийся человек, потому что, написав десяток сценариев для боевиков, я обзавелся большим белым домом с садом, декорированным в стиле «Рокайль», с бассейном и со скульптурами Генри Мура, «ягуаром» и супругой с именем. Она наверняка так думает и чувствует себя вполне удовлетворенной. Но то, что составляет мое существо, осталось изолированным, как клочок земли, превратившийся в остров, и сколько я ни думаю об этом наедине с самим собой — потому что я уже ни с кем не могу говорить о таких вещах, мне этого не простили бы, — я никогда не узнаю, кто я и что со мной произошло. Посмотри, — Родриго отпустил руль и поднес руки к лицу Икски. — Это такие же руки, как у других…