Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Не дури. Веди машину как следует.

— Посмотри на эту руку: она способна рукоблудничать, но способна и писать, действовать, обнимать женщину, играть, работать. А этой рукой я всегда только… ковырял в носу. Эта рука — ты это знаешь, я говорю это не для того, чтобы разжалобить тебя! — могла написать великую поэму, могла ласкать Норму Ларрагоити… посмотри на нее… она многое, многое могла. Моя мать думала, что эта самая рука может вытащить ее из той трясины, в которую ее засасывали бедность и культ мертвеца, и она могла это сделать. Но она даже не закрыла ей глаза: была слишком занята ковыряньем в носу. А могла.

Икска, выйдя из себя, прорычал:

— Замолчи. Противно. Чего ты заслужил, то и имеешь.

— Заслужил? Что это значит? Чего заслуживала моя мать: чтобы воскрес мой расстрелянный отец? Чего заслуживала Норма: чтобы ее любил неудачник по имени Родриго Пола? Мы все заслуживаем то, что имеем: моя мать свою тоску, Норма свою смерть, а я свое нытье.

За виадуком Нуэво-Леон машины набирали скорость. По сторонам мелькало все меньше огней, все больше садов.

— Ты не думаешь, что мои излияния к чему-то обязывают тебя? — улыбнулся Родриго.

— Я только твой слушатель, — ответил Икска.

— Да, так гораздо удобнее. Когда на все смотришь со стороны, чувствуешь себя единственным свободным человеком, не так ли? — Родриго расхохотался. — Дай-ка вспомнить: в первый раз мы встретились с тобой на подготовительном, когда ты заинтересовался группой Томаса Медианы; тебе было тогда лет восемнадцать, но ты уже выглядел так же, как сейчас. Во второй раз — во время студенческих стачек в защиту университетской автономии. Потом мы встречались в ту пору, когда ты был псевдоконфидентом Федерико Роблеса, вплоть до тысяча девятьсот пятьдесят первого. И вот теперь. Что ты делаешь теперь?

— Я не живу больше в этом городе, — ответил Икска. — Здесь я уже сделал то, что должен был сделать.

— Что? Кончилась возможность сосать Роблеса и Норму, и до свиданья? Прекрасная жизнь для праведника!

Икска все в той же позе — словно плюхнулся, как куль, да так и остался — сидел в своем углу. Без галстука, в черном двубортном пиджаке и старых серых брюках, он не отличался от любого прохожего с улицы.

— Все нашли свою судьбу. Даже я…

— Судьбу? А, ты много говорил о судьбе и о жертве. Ну-ну!

— Можно послужить жертвой, и не понимая этого, — послышался снова низкий голос Сьенфуэгоса. — Так умерла Норма.

— Да, расскажи мне об этом. Какое ты имел к этому отношение?

— Я? Никакого. Они несли в себе свою судьбу.

— О Роблесе больше ни слуху ни духу. Ты не знаешь, что с ним стало? Мне сказали, что он снова женился. — Родриго подумал о том, как он выглядит сейчас, когда ведет машину: ему хотелось, чтобы последнее впечатление, которое он оставит у Икски, было связано с уверенными и изящными движениями его рук и головы. Мимо промелькнуло несколько одноэтажных ресторанчиков и закусочных.

— Да, он женился. Живет на Севере; кажется, у него есть земля, и он выращивает хлопок. Если не ошибаюсь, в Коауиле. У него есть сын.

— Причина пожара так и не выяснилась?

— Нет. Роблес пришел в полицию и заявил, что пожар произошел по его вине. Что он несет ответственность за смерть Нормы. Но ему не поверили, отнесли его слова за счет нервного потрясения, тем более, что знали о его банкротстве.

— Кто сыграл с ним эту скверную штуку? Все-таки жалко беднягу. Говорят, все это подстроил Роберто Регулес, мой благородный школьный товарищ, Ну, а как ты?

У Сьенфуэгоса — он сам это почувствовал — по-старому заблестели глаза.

— Я?

— Да, ты. Иногда мне даже не верится, что ты ешь и спишь, — засмеялся Родриго.

Икска поставил ногу на правую ногу Родриго, слегка нажимавшую на акселератор.

— Осторожно…

И надавил на нее. Машина мчалась все быстрее и быстрее.

— Я? Чего ты хочешь? Чтобы я рассказал тебе, что со мной случилось за эти годы и как я живу? Я бы сам хотел это знать.

— Икска, убери ногу!.. — Родриго нажал на клаксон, и он заревел, заглушая скрип колес.

— Думаешь, я помню свое собственное лицо? Моя жизнь каждый день начинается заново, — кричал Икска, — и я никогда не помню, что произошло перед этим, понимаешь? Никогда! Все было ужасной игрой, и только, игрой в забытые обряды, в знамения и в мертвые слова; должно быть, она довольна, уж конечно, она довольна, уж конечно, она верит, что смерть Нормы была необходимой жертвой и что, раз она принесена, мы можем опять погрязнуть в убожестве, кликушествовать, поминая своих родичей, и разыгрывать смирение!

— Икска, убери ногу с акселератора, а то я потеряю управление…

— Она заставила меня жить с этой служанкой и ее детьми, опять в темноте! Ты не знаешь мою мать, Родриго… моя мать скала, моя мать гнездилище змей, у нее нет… — Икска кричал и смеялся, все сильнее нажимая ногой на ногу Родриго. Фары автобусов и легковых машин проносились у них перед глазами, как красные светляки. Наконец, не переставая смеяться, но теперь уже беззвучным смехом, Икска убрал ногу. Машина резко остановилась, содрогаясь и пыша парами бензина и масла. Они были у монастыря Кармен. Икска поднял отвороты пиджака, со смехом дернул Родриго за ухо и вылез. Машина снова тронулась и умчалась по направлению к Педрегалю, а Икска остался у стены старинного монастыря. Скоро он почувствовал пронизывающий холод. Из монастырского сада поднимался легкий туман; туман, который окутывал Икску, стушевывал его силуэт, проникал в его тело и завладевал им, как бы превращая и его в туман, хотя и не столь прозрачный, как тот, что ледяным дыханием поднимался от земли. Подгоняемый холодным декабрьским ветром, Сьенфуэгос быстрым шагом пошел по проспекту, по городу, и его глаза — только они и жили, только они и блестели в этом сгустке тумана — вбирали в себя дома, и мостовые, и редких в этот час прохожих, проникая в самое сердце ночи. Весь обратившийся в глаза — глаза каменного орла, глаза летучего змея, — Сьенфуэгос и был городом с его голосами, воспоминаниями, шумами, предчувствиями, огромным и неведомым городом, раскинувшим руки от Копилько до Индиос-Вердес, расставившим ноги от Пеньон-де-лос-Баньос до Куатро-Каминос, городом с золоченым пупом Сокало; он был плоскими крышами, и баками с водой, и почернелыми цветочными горшками, он был небоскребами из стекла, и мозаичными куполами, и стенами из тесонтля, и мансардами, он был лачугами из необожженного кирпича и жести, и особняками, крытыми цветной черепицей и обнесенными железной решеткой; он был именами, и запахами, и телами, рассеянными по глубокой лощине, похожей на вмятину, оставленную на постели плоскогорья грузной и нескладной фигурой; он был всеми могильными плитами и всеми голосами, он был Гервасио Полой, который хотел спастись в одиночку, как потом его сын, он был Фроиланом Рейеро, Педро Риосом и Синдульфо Мацотлем, которые умерли со словами: «Да здравствует Мадеро!», застрявшими в глотках, он был Мерседес Самакона, в чьей памяти всплывала темная любовь и зародившееся могущество, он был Нормой Ларрагоити, погребенной под норками и драгоценностями, он был каталонкой, которая, выпрямившись во весь рост, со слезами пела песни времен испанской войны, он был Федерико Роблесом, которого засосало в самую глубь народной жизни, туда, где начало начал Мексики, и который только тогда приобщился к другим и признал как личность другое существо — слепую Ортенсию Чакон, ждавшую до конца, ждавшую, пока это не произошло, он был всеми самодовольными и самоуверенными марионетками — Шарлоттой, Бобо, графиней Аспакукколи, Гусом, Педро Казо, Кукис, Бетиной Регулес, Хайме Себальосом, он был шорником с севера, который приехал полный надежд в город дворцов, он был клоуном, у которого не было денег на грим, он был Росендой, в могиле соединившейся, наконец, с прахом того, кто для нее воплощал первую любовь, и упоительные слова, и оплодотворение, он был Либрадо Ибаррой, который просто прожил свою жизнь, и стариком, который тосковал по дворцам порфирианских времен, он был Бето, Фифо и Туно, и доньей Сереной, и трупами бессмысленно, ни за что ни про что погибших Мануэля Самаконы и Габриэля, он был семьей, тратившей все свои сбережения на отпуск в Акапулько, и Фелисиано Санчесом, умершим на свинцовой равнине, и Пимпинелой де Овандо, и, наконец, он был своим собственным голосом, голосом Икски Сьенфуэгоса.