Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Зачем… Ведь их все равно рано или поздно поймают.

— Затем, что мы хотим казнить вас всех вместе, чтоб другим было неповадно. Решайте. Если не скажете, вас завтра же расстреляют одного.

Дверь камеры захлопнулась с металлическим лязгом, и послышался удаляющийся стук каблуков по каменным плитам длинной тюремной галереи. Попавший в ловушку ветер метался между железными балками. Гервасио бросился на пол.

завтра меня расстреляют одного; завтра, за углом завтрашнего дня всегда прячется череп… У меня уже задрожали ноги, когда я проходил по пеплу Габриэля Эрнандеса; мы станем мостом из пепла для приговоренных к смерти; Педро пройдет по моему пеплу, Синдульфо по пеплу Педро, а Фроилан по пеплу Синдульфо. Только так мы и простимся друг с другом. Один перед дулами винтовок; едва забрезжит рассвет, я пойду по галерее, стараясь забыть то, что знаю, и вспомнить то, что забыл… Будет ли у меня время для раскаяния? Даже если бы мне снова подарили жизнь, ее не хватило бы, чтобы раскаяться во всем; но как ты мстишь, костлявая, тому, кто думал, что ты не то же, что жизнь! Смерть охватывает все, жизнь лишь вкрапливается в нее. Она лишь исключение по отношению к смерти. Мы идем к ней, пыжась, воображая, что встретим ее как герои, а когда доходит до дела, думаем: что чувствует человек, когда ему в живот или в грудь впивается свинцовая пуля, и еще одна, и еще, что он чувствует, черт побери? Будешь ли ты сознавать, что льется твоя кровь, что глаза у тебя выкатываются из орбит, — говорят, у убитых они как луковицы? Будешь ли знать, что происходит, когда к тебе подойдет другой человек, чтобы добить тебя выстрелом в затылок; а ты не сможешь говорить и молить о милосердии? Мы уже исчерпали всякое милосердие. Боже святый, мы уже исчерпали его, как же нам молить тебя о нем? Мне страшно, боже святый, мне очень страшно… а ты ведь не умрешь вместе со мной; я не хочу говорить о моей смерти с теми, кто не умрет вместе со мной! Я хочу говорить о ней с моими товарищами, чтобы мы помолчали вместе и умерли вместе, вместе, вместе! Все обрывается, все остается неосуществленным… вот что такое смерть…

Гервасио вскочил и крикнул стражнику:

— Пусть придет этот капитанчик!..

(Педро остался на горе, правее Трес-Мариас, сразу за постом федералистов. Его лихорадило. Должно быть, он еще там. Фроилан и Синдульфо пошли влево. Дорога там трудная, каменистая, а у Синдульфо болит нога: наверное, они далеко не ушли. Да и не ели мы столько времени, и в такой холод…)

В воскресенье, на рассвете, еще до того, как зазвонили колокола приходской церкви, заспанный Гервасио шел по гулкой тюремной галерее. Он щупал свои плечи, лицо, живот, мошонку: его тело имело больше права на жизнь, чем он, а оно-то и умирало. Он ничего не видел вокруг — ослепляла плоть. Потом ему захотелось вспомнить все, мысленным взором обежать всю свою жизнь; память остановилась на птице, мочившей крылья в реке где-то в Тьерра-Кальенте. Он хотел перескочить на другое, на родителей, на женщин, на жену, на сына, которого он не знал, но видел только мокрую птицу. Конвой остановился, и из другой камеры вышли Фроилан, Педро и Синдульфо. Он не видел их лиц, но знал, что это они, потому что сразу перестал вспоминать и понял, что они идут во главе осужденных. Всем четверым было предназначено умереть вместе. Лицо его овеял влажный утренний воздух. Им овладели те же мысли, что и в горах, и он почувствовал себя великим. Они дошли до стены и повернулись кругом, лицом к винтовкам.

— Мы бежали вместе, — тихо сказал товарищам Гервасио Пола.

— Ну и паршивая смерть, — вздохнул рядом с ним Синдульфо. — Только и проку, что разведет нас, наконец.

— Погибнем вместе, — сказал Гервасио, набрав воздуху в легкие. — Дай мне руку. И скажи остальным, чтобы взялись за руки.

Тут он увидел глаза товарищей и, почувствовав, что перед ними уже предстала смерть, зажмурился, чтобы жизнь не покинула его раньше времени.

— Да здравствует Мадеро! — крикнул Фроилан в ту минуту, когда грянул залп.

Разорванная на куски птица упала в реку Тьерра-Кальенте, и капитан подошел добить четырех мужчин, корчившихся в пыли.

— Когда вы наконец научитесь убивать их одним выстрелом, — сказал он солдатам; и ушел, разглядывая линии своей руки.

— Мой отец, мой отец, мой отец

Чад от пережаренного жира, распространяясь по внутреннему двору, поднимался в комнату Родриго Полы, на плоские крыши, в прозрачную высь и смешивался с другими запахами города. Элегантная и надушенная Пимпинела де Овандо в черных очках шла по Мадеро к конторе Роберто Регулеса. В голове ее четко, как на аспидной доске, вырисовывались цифры. Триста акций. Сорок пять тысяч гектаров. Место для Бенхамина в банке Роблеса. Вопрос об ужине у тети Лоренсы был улажен. Через посредство Регулеса можно было вернуть некоторые земли. Цифры стерлись, и всплыл образ тети Лоренсы, обремененной годами и воспоминаниями, сквозь который проступали другие образы: Порфирио Диас, ландо перед отелем «Портерс», затененная деревьями Сокало, тенты и островерхие крыши, много слов Я в течение долгих лет терпеливо ждал того времени, когда народ будет подготовлен к тому, чтобы выбирать и сменять состав правительства республики в период избирательной кампании, не опасаясь вооруженного мятежа, и ныне полагаю, что это время настало и давний крепкий аромат.

Так было предусмотрено?.. В один прекрасный день большой прием в честь маркиза Полавехи в старинном особняке — о, эти особняки с мансардами, которые, как гербы, говорят о высоком ранге, вкусе, состоятельности их обитателей! — на одной из улиц Амбурга (долгие годы безмятежного счастья теснились в памяти доньи Лоренсы в эту минуту); а назавтра отъезд — добровольное изгнание, продиктованное верностью. Донье Лоренсе казалось, что не последовать за доном Порфирио в Париж значит проявить малодушие, Хоакинито считал, что это уж слишком, лояльность лояльностью, но не надо перебарщивать, а дон Франсиско процитировал что-то относительно преимущества золотой середины, решив обосноваться с семьей в Нью-Йорке: так будут удовлетворены и чувство долга, и требования осторожности. Об асьендах никто не побеспокоился; жизнь вдали от родины, говоря между нами, скорее правило, чем исключение, и лишь обязанность присутствовать на празднествах по случаю Столетия могла лишить меня зрелища коронации Георга V и прервать мое восхитительное séjour [51] в Англии. В Нью-Йорке я уже облюбовал подходящую квартиру на Парк-Авеню. Лоренса сумеет завести знакомства. Хоакинито — эксцентричный молодой человек — будет развлекаться на званых вечерах с прогулками верхом, которые устраивают Вандербильты, а лето проводить в Ньюпорте. Поразмыслим спокойно: так или иначе буря скоро уляжется. Если Мадеро хочет удержаться у власти, он должен следовать политике мира, консолидации и укрепления моральных устоев, которую проводил генерал Диас; а в противном случае представляется неизбежным возвращение дона Порфирио. Разве не отдают ему должное даже его враги? «Его частная жизнь безупречна. Как отец семейства он сумел надлежащим образом воспитать своих детей, о чем свидетельствуют добродетели его дочерей и корректность, скромность и деловитость сына; как супруг он являет пример, достойный подражания, ибо оказывает своей благородной подруге все знаки уважения и любви, которых она заслуживает». Разве не таково господствующее настроение в современной Мексике? Разве образцовый порядок, олицетворяемый доном Порфирио, может быть заменен другим с сегодня на завтра? Великолепное здание мира и прогресса не так-то легко разрушить; революция — мыльный пузырь. Государственные служащие знают, что им платят лучше, чем когда бы то ни было, а семьи среднего достатка — что они живут в лучших жилищных условиях и лучше питаются и одеваются, чем когда бы то ни было. Во всяком случае, страна не сможет процветать без своей руководящей элиты. Кто бы ни возглавлял правительство, мало-помалу к руководству вернутся серьезные люди, которым и карты в руки, — недаром они сумели повести нацию по пути прогресса и порядка. Дон Франсиско мысленно составлял их списки и с удовлетворением констатировал, что других кандидатов на эту роль в Мексике нет. А за этими людьми он видел имена, названия фирм и компаний, свидетельствующие об уровне, до которого поднялась нация; дон Франсиско смаковал эти названия: они были ощутимым проявлением достигнутого равенства, они выражали тот факт, что Мексика впервые заговорила с миром на ты.