Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

«Ты видел, Хоакин? Вчера я пошла посмотреть на дом Геновева: теперь там кондитерская, конюшни развалились; а в доме Родольфо — испанский клуб. Говорят, в правительстве одни масоны. И это еще не все. В школах не преподают закона божьего. Ни у кого нет денег на приемы. Все наши друзья стали счетоводами и торговцами, коммивояжерами и мелкими служащими или, в лучшем случае, учителями истории».

Во всех знакомых домах со стен смотрели, как призраки, темные прямоугольные пятна — раньше здесь висели старинные картины, попавшие теперь в руки какого-нибудь антиквара; дешевая обивка в цветочках покрывала потертый шелк диванов и кресел, линолеум заменял ковры. И с такими людьми, как Овандо, никто не считался. Франсиско сказал бы: «Как может быть, чтобы принимались важные решения без консультаций с классом, который имеет законное право на руководство? И как может быть, чтобы дочери моей сестры держали галантерейную лавку и простаивали целый день за прилавком, а в окне внучки бывшего министра красовалась надпись: „Вязка свитеров“?» С Бенхамином этого не случится. Я позабочусь о том, чтобы он высоко держал голову, сознавая свое происхождение и свой долг; а вместе с ним и все мы, Ортис де Овандо, вновь займем достойное положение. А Хоакинито: Я не виноват в débâcle [58] , я им все уши прожужжал, чтобы они ушли из деревни и купили недвижимость, как двоюродные братья, которые теперь загребают деньги лопатами. И в конце концов, по мне уж лучше проводить день, лежа на софе и попивая коньяк, чем, как мои товарищи по британской школе, с утра до вечера продавать галстуки под надзором какого-нибудь паршивого гачупина, который заведует отделом.

Многие из старых знакомых оставались в Европе. Другие, те, у кого еще были деньги, начинали возвращаться в Мексику и предавать — стонала донья Лоренса — свой класс: якшаться с бандитами, играть в бридж с женами политиков и закрывать двери перед обедневшими друзьями. Кое-кто даже породнился с безбожниками! И амбургский дом мало-помалу распался на части: сначала в чужие руки перешел сад, где построили себе апартаменты какие-то ливанцы; потом конюшня, переоборудованная под бакалейный магазин; наконец, фасад дома, гостиные, первый этаж, где разместилась модная лавка. У них осталось всего четыре комнаты: спальня, превращенная в столовую, комната Хоакино, комната, где спали донья Лоренса и Бенхамин — это в восемнадцать-то лет! — и кухня, где готовились фрикадельки и рис, их повседневная пища. Донья Лоренса не пожелала расстаться с мебелью, и она громоздилась в спальнях рядом с фарфоровыми и хрустальными вазами для цветов, фарфоровыми фигурками придворных в белых париках, камеями, музыкальными ящиками, буколическими гобеленами и прочей рухлядью, пропахшей затхлым запахом, не выветрившимся из ореховых шкафов, и воплощавшей былое величие дома Ортис де Овандо. Солнце уже не заглядывало к ним. А по ночам на сданной в аренду крыше мигала зеленым огнем реклама пива. Проходить к себе им приходилось тихо и быстро, через модную лавку, через прославленную гостиную, где когда-то чествовали Полавеху, а теперь расположились глухие гости — манекены. Но в спальне упорно оставался старый мир. Здесь все сохранялось, и прошлое, и будущее! И Бенхамин! Такой послушный и почтительный, со своим очаровательным французским акцентом. Да, он будет настоящим сеньором. Он не сможет по семейной традиции учиться в Европе. Но и не будет тереться среди всякой шантрапы в университете, как его двоюродные братья, которые ради диплома архитектора поступились гордостью Овандо.

А пока что донья Лоренса, осанистая старуха с орлиным носом и тщательно уложенными соломенными волосами, в шелковой шали, толстых чулках и ботинках со шнуровкой, долгими часами рассказывала Бенхамину о танцевальных вечерах начала века, вспоминала имения в Бахио, в Соноре, в Морелос, титулованных особ Испании, которым оказывалось гостеприимство под этим самым кровом, поездки в Чапультепек во времена доньи Кармелиты. Послушный, почтительный Бенхамин со своим очаровательным французским акцентом! Бенхамин — с сонными глазами, всегда полуоткрытым ртом и плохо выбритыми щеками, сутулившийся при ходьбе и непрестанно чесавший в затылке. Бенхамин — не знавший женщин, живший под стеклянным колпаком. Бенхамин — последняя камея. Когда бабушка оставляла его одного, он читал вслух отдел объявлений в газете и всплескивал руками всякий раз, как ему попадалось французское имя.

Когда ему исполнилось двадцать четыре года, к ним пришла ужинать его двоюродная сестра, Пимпинела де Овандо (тоже пляшет под дудку нуворишей, с грустью думала бабушка, и участвует в оргиях авантюристов, которые без малейшего стыда сами называли себя «космополитами»). Она сначала пошушукалась с доньей Лоренсой, а когда сели за стол, заговорила, выгнув брови:

— Что вы собираетесь делать с Бенхамином, тетя? Последние тринадцать лет вы жили на остатки вашего состояния, но не думайте, что их хватит до конца его жизни.

— А что ты предлагаешь, моя милая? Чтобы Бенхамин пошел продавать носки? Бенхамин примерный юноша, можно даже сказать, последний мексиканец, воспитанный как кабальеро, и когда-нибудь…

— Если ему очень повезет, будет продавать носки. Конечно, у него нет никакой подготовки, и неизвестно, выйдет ли из этого что-нибудь… но если бы его можно было устроить в банк…

— В банк! Дорогая Пимпинела! Франсиско всегда говорил: «Поступай так, чтобы банкиры служили тебе, ставь их в зависимость от себя; иначе неизбежно будешь их рабом, другой альтернативы нет». Кто бы мог подумать! И ведь это говорилось, когда директора банков были известные люди и приходили завтракать к Франсиско. А теперь!.. Я уверена, что все они были раньше революционерами и коммунистами. О, нет! Бенхамин рожден, чтобы пользоваться услугами банкиров.

— Прости меня, тетя. Но в конце концов посуди сама… Позволь, позволь. Пригласи ужинать Норму Ларрагоити, жену Федерико Роблеса, знаменитого банкира. Она претенциозная мещаночка, не спорю, типичная выскочка и все, что угодно, а Роблес мужлан бог знает из какого медвежьего угла. Но Нормочка тает, когда слышит громкое имя, и если ей доведется поужинать здесь, в этом доме, овеянном твоими воспоминаниями, она будет на седьмом небе. Не беспокойся: мы купим все, что надо. А на следующий день Бенхамин получит место в банке.

Напрасны были все протесты доньи Лоренсы. Норма Ларрагоити! Дочь какого-то баскского лавочника. А все же ей надо будет показать, что значит быть такими людьми, как мы, и, несмотря на нашу бедность, достойную бедность, дать ей почувствовать, какую милость ей оказывают. Это было невозможно: когда вошла сияющая Норма, в норковом палантине и бриллиантовом колье, которым она небрежно играла, воплощая в глазах старухи торжество нового мира, излучая чувство уверенности и принадлежности к хозяевам жизни, чья воля — закон, чувство, которое когда-то было присуще им, Овандо, донья Лоренса с болью осознала, что времена безвозвратно переменились. Пьедестал, который около четырех десятилетий она считала пустующим, ожидающим их, был уже занят, занят с вульгарной бесцеремонностью — бабушка подчеркивала это — грубой силой, а не милостью божьей.