Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

«Чингада» — это и самоутверждение сильной личности, и акт насилия над женщиной, и господство хозяев общества над его париями. Но слово «чингада» имеет и еще один смысл: сама Мексика, рожденная в крови насильственного завоевания, — это плод «чингады». Так термин «чингада» стягивает воедино элементы исторического и социального своеобразия нации. Что же касается «эксцентричности» Мексики, то этим термином Самакона, вслед за Пасом, определяет периферийное положение Мексики в системе мировой культуры, ее отъединенность, иначе говоря маргинальность. «Мы не чувствуем себя шестернею зубчатого сцепления, частью единого целого, которое мы способны питать и которому даем питать себя», — заявляет Самакона.

Отражая реальный опыт многовековой колониальной и полуколониальной зависимости Мексики и, следовательно, ее отъединенность от центра западной цивилизации, термин «эксцентричность» в рассуждениях Самаконы предстает, однако, как некий непреодолимый рок. «Эксцентричность», так же как и «неподлинность» в «Лабиринте одиночества», являются для Самаконы категорией, неизменно характеризующей сущность Мексики. Он не пытается ни связать ее с конкретными историческими обстоятельствами, ни проследить ее внутреннее изменение. Система мысли Самаконы, как и его наставника, замкнута ее идеалистической природой. Меж тем движение истории, ее диалектика исподволь врываются в их мысль. Ведь сама по себе попытка задуматься над «эксцентричностью» Мексики уже говорит о многом. И не кто иной, как Пас, писал о распаде в послевоенное время «ядра колониальной системы» и выходе в «современность» ее бывшей периферии.

Обращаясь к опыту мексиканской истории, Самакона усматривает такую определяющую ее черту, как способность народа к подвижничеству, жертвенности. Он доводит до крайних пределов эту мысль, заявляя, что не триумф, а поражение «ведет нас к правде, мужеству, самоограничению». Перечисляя главных героев мексиканской истории, он видит их величие в мученичестве. Идея эта, что очевидно, отмечена печатью мессианизма.

Лишены необходимой четкости и рассуждения Самаконы о мексиканской революции. Как известно, ее глубина и размах сделали возможным появление такой социальной программы, которая была гораздо более широкой и прогрессивной, нежели принцип экономического либерализма, реализующийся во всех буржуазных революциях. Некоторые из статей мексиканской конституции, принятой в феврале 1917 года, закрепили эту программу. Вот почему Самакона готов, кажется, допустить, что опыт мексиканской революции мог бы помочь решению важнейшей исторической проблемы: «как обеспечить полное развитие общественных начал и охрану общественных интересов, не ущемляя достоинства личности». Однако ход его собственных мыслей сам собой опровергает иллюзорность подобного допущения, и он вынужден констатировать, что очевидным и «конкретным результатом мексиканской революции стало образование новой привилегированной касты», то есть нового правящего класса — буржуазии.

Интеллектуальные усилия Самаконы не приводят его к выработке какой-либо определенной системы. «Он почувствовал себя маленьким и смешным. Должно быть, маленькими и смешными чувствовали себя все, кто пытался что-то объяснить в судьбах этой страны». Мы не раз убеждаемся, что даже вполне справедливые социальные оценки и наблюдения Самаконы не влекут за собой категорических выводов, а подчиняются общей туманно-идеалистической концепции исключительности, непознаваемости Мексики. «Объяснить ее? Нет, — сказал он себе, — верить в нее, и только. Мексику нельзя объяснить; в Мексику можно лишь верить, верить яростно, страстно, отчаянно».

Эта фраза сразу же заставляет вспомнить крылатые строки Тютчева: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить: у ней особенная стать — в Россию можно только верить». Примечательно, кстати, что и в рассуждениях Самаконы об «эксцентричности» присутствует Россия, что для философских раздумий о мексиканской сущности не случайность. В одном из трудов уже названного философа Леопольдо Сеа мы встречаемся также с некоторыми параллелями в судьбах обеих стран. Согласно его тезису, обе они, занимая периферийное положение по отношению к центру западной цивилизации, противостоят ей неповторимым своеобразием своей истории и национального духа. Что же касается самого тезиса мексиканской исключительности, то, пожалуй, и в нем можно усмотреть некую аналогию славянофильским концепциям. В отличие от своего главного оппонента Икски Сьенфуэгоса, Самакона устремлен не к прошлому, а к будущему: «Мексика должна достичь самобытности, двигаясь вперед, она не найдет ее позади».

Этот призыв к будущему — не просто риторическое восклицание. Если мы вспомним мысли Самаконы о необходимости морального очищения, борьбы за социальную справедливость, то его позиция, при всей ее философской уязвимости, не может не вызвать сочувствия. Думается, что и сам Фуэнтес ближе всего стоит к Самаконе.

Однако, понимая неясность, расплывчатость целей социальной программы своего персонажа, автор лишает его практического действия. Самакона для Фуэнтеса — только носитель идеи мексиканской самобытности, которую он же сам и воплощает: тем, что является плодом чингады, сыном, не знающим отца; тем, что он метис, несущий в себе кровь двух рас, и, наконец, тем, что погибает как жертва типичной мексиканской виоленсии.

Оппонент Самаконы Икска Сьенфуэгос играет в романе гораздо большую роль. Он не только выразитель определенной идеи — идеи исконности и незыблемости индейского начала в жизни Мексики. У него есть еще и важная, собственно сюжетная функция в романе. Автор наделяет его какой-то необъяснимой притягательностью, позволяющей ему не только быть конфидентом всех главных персонажей романа, но и связывать их между собой, а порой и открывать им те связи, о которых они и не подозревали.

«Курьезной фигурой, характерной для дисгармоничного мира, в котором мы живем», называет его один из завсегдатаев салона Бобо, имея в виду именно эту его функцию. Меж тем магическая власть Икски над людьми не поддается логическому объяснению, она существует как бы сама по себе, как неумирающее духовное наследие древнего мира. Блуждая по салонам и лачугам, по дорогам и закоулкам Мехико, Икска реализует внешнюю, авантюрную сторону своей жизни, сущность же ее — в принадлежности Икски к стихии индейского языческого мироощущения.

Икска открыто исповедует унаследованную от матери, старой Теодулы, идею неподвижности мира. «Не люди творят жизнь, а сама земля, по которой они ступают… Там, в темной глуби все остается по-прежнему». Он проповедует приверженность к истокам незапамятной древности, как единственной животворной силе: «Мексика есть нечто раз навсегда данное, неспособное к эволюции. Непоколебимая скала, которая сносит все». Древность — это индейское наследие, не растворившееся в последовавших напластованиях, сохраняющееся как некий важнейший фермент.