Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Как бы то ни было, все это не надо принимать слишком всерьез и тем более вменять себе в вину. Вменять себе в вину независимо ни от каких соображений надо отсутствие великодушия. Но для того, чтобы быть великодушным, нужно обладать чем-нибудь таким, что можно принести в дар другим. Работоспособностью, любовью, талантом, пониманием и уж не знаю, чем еще. Но когда нечего дать, когда у человека нет ничего за душой, можно ли винить его в недостатке великодушия? Наверное, это мой случай. Точно так же, если нет препятствий, которые надо преодолевать, можно ли винить человека за то, что он сидит сложа руки? Например, у меня нет искушений. Значит, мне и не надо их побеждать. Я думаю, что Христос, которого сатана привел на вершину горы, откуда показал ему все соблазны мира, прекрасно знал: во-первых, что привел его туда сатана; во-вторых, что, будучи богом, он при мало-мальском соответствии своему понятию или хотя бы при желании сохранить декорум не может поддаться искушению со стороны сатаны. У него был иммунитет против сатанинских искушений. Бедный сатана с треском провалился. Бога нельзя ввести в искушение; для него не существует искушения, а потому он и не может быть виновным. Ему нечего преодолевать. Так же обстоит дело и со мной. У меня ни к чему нет тяги; я могу, самое большее, чем-нибудь увлечься, а это не то же самое.

В сущности, меня интересуют только метаморфозы, которые я хочу осуществить. Иногда, как я уже отметил, я терплю неудачу на исходном этапе, и дальше дело не идет. Но каждый раз, когда я терплю неудачу на одном поприще, я перехожу на другое, противоположное, — попробовать, нельзя ли там добиться своего. Например, когда мои друзья с подготовительного осмеяли мою книгу, мне пришлось порвать с ними и с их взглядами и перейти к их антиподам. Если они эстеты, решил я, то я буду человеком действия. Я стал бороться за университетскую автономию, примкнул к васконселистам, как бы говоря бывшим товарищам: „Я в вас не нуждаюсь. Я могу перейти на противоположную позицию, и дело с концом“. Но при малейших трениях с новым окружением я отшатывался от него и возвращался на прежнюю позицию. И так ad infinitum [150].

Могут спросить: чем же кончается дело, когда человек так живет и думает. Очень просто: сюжет исчерпывается, и человек чувствует, что оказался в тупике, хотя смена позиций без конца продолжается. Да, в тупике. А когда человек в тупике, он уже не способен ничего изменить. Ведь если ты хочешь быть всегда прав и непрестанно переходишь с одной позиции на другую, которая в данный момент представляется правильной, то ты навсегда лишаешься всякой возможности правоты. Так бывает. Человек становится рабом собственной игры, подчиняется ее стихийному ходу, и она приобретает самодовлеющее значение; из действующего лица он превращается в щепку, которую несет по течению. Он уже вне категорий хорошего и дурного, надежды и безнадежности. Может быть, это и называется лишиться благодати. Вот и все».

В шесть часов вечера Икска Сьенфуэгос вошел на паперть собора и расстегнул свой черный плащ. Сокало в этот час мало-помалу пустела. Отправлялись последние переполненные автобусы, торопливо проходили, засунув руки в карманы и зажав под мышкой тетради, студенты, направлявшиеся на вечерние занятия в Сан-Ильдефонсо и в Санто-Доминго. На всех углах продавцы лотерейных билетов выкрикивали номера и выигрыши. Газетные киоски закрывались, а чистильщики ботинок, насвистывая, убирали щетки и грязные тряпки в свои ящики, сверкающие зеркалами и медными пластинками. Потом по проспекту Мадеро и улице Пятого Мая спустилась орава мальчишек, крича: «Вечерний выпуск». Наконец показалась бесформенная фигура Теодулы Моктесумы. Старуха вошла в ограду и поднялась на паперть окутанного сумерками собора.

— Ты его видела? — спросил Сьенфуэгос, закуривая сигарету.

— Да, сынок. — Теодула бесшумно высморкалась в уголок платка и вперила свои впалые глаза в глаза Икски.

— Ну и как?

— Ах, сынок, он у меня сразу сник. — Вдова вытащила из-за пазухи самокрутку и знаком попросила у Икски огня. — «Вчера вечером умерла твоя мамочка, — говорю я ему, — а я искала тебя по всему городу и не могла найти». Он спросил, где она. Я ему сказала, что ее уже похоронили, не знаю, на каком кладбище. Где же он был, когда его мамочка умирала, спросила я. На одном вечере, сказал он и весь сник. «Что уж ты так, — говорю я ему. — Бедняжке уже пора было умирать, совсем старенькая и недужная была». И знаешь, что он мне на это сказал, Икска? — Теодула вытащила самокрутку изо рта и заквохтала, как индюк. Лицо ее, похожее на зачерствелую тортилью, все сморщилось от смеха.

Икска улыбнулся.

— Ну, что?

Теодула воздела руки и уронила их на живот.

— По какому праву я говорю ему «ты»! Господи боже мой! Ну, я показала ему, Икска, не беспокойся.

Она бросила самокрутку и поплыла к центральному входу. У двери оглянулась, улыбнулась Икске и, закутав голову платком, вошла в собор. Икска продолжал курить, прислонясь к фасаду храма. Только докурив сигарету, он отдал себе отчет в том, что чувствует на себе взгляд, на который до этой минуты не обращал внимания, взгляд, одновременно тяготящий его и волнующий, как смутное предвестие. Он обежал взором пепельно-серые сумерки. Увидел старика с загрубелым лицом, продававшего картинки на религиозные темы. Двух женщин с большими ладанками на шее, вползавших на коленях в храм. Глаза ребенка, которые почти закрывала черная прядь: у решетчатой ограды, почесывая коленку, стоял босой Хорхито с двумя или тремя газетами под мышкой. Он пристально смотрел на Сьенфуэгоса, молчаливо выпытывая его волю и молчаливо вызываясь исполнить ее. Мальчик положил руку на железную перекладину. Щупленький, в большом, не по росту, сером комбинезоне, он выглядел жалостно и, видно, догадывался об этом. Икска подошел к решетке; солнце уже спряталось за зданиями Сокало и, казалось, с уровня земли бросало свои лучи в сероватый, все более узкий просвет между строениями из тесонтля и туфа и опускающимся пологом ночи. Ее приближение вызывало у Икски безотчетно тревожное чувство. Он кашлянул и погладил мальчика по голове.

— Ты опять тут как тут, мальчуган, — сказал он.

Хорхито робко улыбнулся.

— Не возьмете вечерний выпуск?

— Уже темнеет… Тебя, наверное, ждет мать? — Икска все не мог отнять руку от головы мальчика. А солнце скрывалось.

— Мама с нами не живет. Она работает в большом доме. — Хорхито утерся рукавом и шмыгнул носом, силясь улыбнуться.

Икска положил руку ему на плечо.

— Ты живешь очень далеко… не хочешь ли…

Хорхито, продолжая чесать коленку, с полуулыбкой вопросительно смотрел на Икску. Обежав высокую фигуру в черном плаще, глаза его заблестели.