Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Рассмотрим несколько примеров. Предположим, я обладаю — или обладал — какой-нибудь особой способностью. Скажем, способностью писать. Я начал свою самостоятельную жизнь, выступая в качестве писателя, представляясь таковым миру, вручая ему при первой встрече визитную карточку, которая гласит: „Родриго Пола. Писатель“. Точно так же, как другие заявляют о себе: „Такой-то, инженер-строитель“ или „Такой-то, специалист по реставрации картин“. Однако они могут немедленно и осязаемым образом доказать, что они действительно инженеры-строители или реставраторы картин: налицо их продукция, которая может быть воспринята пятью чувствами. Но как доказать другим, что ты писатель? При всей осязаемости книги, сколько бы вы ни смотрели на нее, ни трогали, ни нюхали ее, это ничего не скажет вам, я уж не говорю, о ее стилистических достоинствах, но даже о простом факте ее существования. Вы увидите перед собой определенный предмет, сделанный из бумаги, букв, клея, ниток. Вы потрогаете этот предмет. Понюхаете клей, с помощью которого переплетена эта кипа бумаги. Вы сможете даже лизнуть языком любую страницу. Но все ощущения, которые вы при этом испытаете, ничего не скажут вам о данной книге. Вы можете даже усомниться в том, что она существует как книга; ведь так трудно действительно приблизиться к ней, к ее внутренней сущности. Совсем другое дело, когда вы непосредственно и на основании ощутимых свидетельств убеждаетесь в том, что перед вами бетонное здание или блестящая и пахнущая лаком после реставрации картина XV века. Таким образом, не существует безусловных доказательств того, что ты писатель; самое большее, существует известность, престиж, и тогда возникает вопрос, как использовать этот престиж для достижения конкретных целей, а не для создания книг. Когда я был студентом подготовительного факультета, я написал маленькую книжку стихов и использовал это, но использовал не для того, чтобы написать новые книги, опираясь на первую, а для того, чтобы, опираясь на нее, выбрать подходящий способ действия для решения более конкретных задач. Но, конечно, правила игры не позволяют магу, который достает кролика из цилиндра, после представления зажарить этого самого кролика, поскольку последний, чтобы соответствовать своему особому назначению, может быть только магическим кроликом.

В самом деле, у меня не было иной возможности, кроме как сесть за письменный стол в роли начальника канцелярии и диктовать слова, из которых складываются конкретные письма, памятные записки и циркуляры. Но тут дает себя знать моя первоначальная установка; так как мне необходимо было доказать, что я писатель, я намеренно плохо формулировал документ, чтобы иметь возможность потом исправить его и продемонстрировать таким образом свои писательские способности. Однако, доведенное до крайних пределов, это поведение, во-первых, навлекло на меня ненависть моих подчиненных, а во-вторых, создало у всех убеждение, что я работаю медленно и задерживаю ход дел. А я хотел только вначале вызвать дурное впечатление с тем, чтобы последующее хорошее было открытием, сюрпризом.

Отсюда следует, что вести себя подобным образом можно, только располагая длительным временем, гарантирующим, что я успею продемонстрировать высокие качества, отправляясь от низких. Да, это трудно, потому что люди и учреждения хотят — и требуют — быстрого и ясного определения и, если не получают его, довольствуются первым впечатлением. Какая нетерпеливость! И отсутствие мудрости. Если бы мои начальники обладали ею, они в конце концов признали бы мои возможности, вытекающие из высокой литературной одаренности. Но они поторопились, составили мнение обо мне на основании первых результатов моей деятельности и уволили меня. Потеряли от этого они, а не я. Таковы последствия поспешных умозаключений.

Поскольку никого невозможно обязать входить в эти соображения, общественный резонанс такого поведения, как мое, сводится к нулю, и не остается ничего другого, как ограничиться самим собой. Так, однажды я решил воздержаться от удовлетворения известных естественных потребностей. Я заставил себя в течение нескольких дней не ходить в уборную, услаждаясь возрастающим недомоганием, которое это вызывало. Дело дошло до тяжелого заболевания — ни много, ни мало, перитонита, — и только тогда я позвал врача и, спасшись от смерти, почувствовал, что в моем выздоровлении заключается триумф, которого я никогда не достиг бы путем однообразного ежедневного испражнения.

Ясно, что такого рода героические поступки не могут повторяться изо дня в день. Их героический характер определяется именно их исключительностью. Это соображение заставило меня искать для них в повседневной жизни заменители, которые, если дать им подходящее название, суть не что иное, как „нервотрепка“. Категория „нервотрепки“ заслуживала бы развернутого и обстоятельного исследования. Почему человек склонен трепать нервы другим? Зачем он это делает? Пожалуй, именно „нервотрепка“ определяет в плане повседневности мой стиль героизма. Если — как это обычно бывает — нет времени для того, чтобы развернуть перед другими всю картину такого поведения, какое я понимаю под героическим, то я ограничиваюсь тем, что треплю другим нервы в виде убедительного доказательства того факта, что я способен воздействовать на них, дать им почувствовать себя. Так, во времена моей бюрократической деятельности я приказывал моей машинистке очинить мне карандаш; когда она вручала мне его, я ронял его на пол, и грифель ломался. Повторяясь, эта операция в конце концов приводила к исчезновению карандаша как такового. Тогда я чувствовал себя вправе сделать машинистке выговор за халатность, в результате которой машинописная работа не была готова вовремя, а если смущенная женщина отваживалась — что случалось нечасто — сказать на это, что она все утро была занята очинкой карандаша, я всегда мог ответить ей, что она должна писать на машинке, а не чинить карандаши, и что, если она сама не знает, в чем состоят ее обязанности, я могу порекомендовать, чтобы ее перевели на другую должность и дали ей вместо машинки точилку для карандашей.

Таковы маленькие модификации моей общей линии поведения. Но есть и более сложные случаи. Недавно на одном вечере я сознательно поставил себя в смешное положение. Икска Сьенфуэгос был там и заметил это. Я вернулся домой, уже готовя, вполне логично, мой последующий триумф перед лицом тех самых людей, в присутствии которых я сел в лужу. Я вскипятил чай на электрической плитке и, раздеваясь, нечаянно уронил ремень на раскаленную спираль. Я заметил это только тогда, когда мне в нос ударил невыносимый запах горелой кожи. Зная мои повадки, не приходится удивляться, что я, во-первых, предоставил ремню палиться дальше, а во-вторых, лег спать, несмотря на то, что в комнате было не продохнуть от вони. Когда на следующий день пришел Икска, который и разбудил меня, он сразу подумал, что пахнет газом и что я пытался покончить с собой — без сомнения, из-за того, что накануне вечером попал в смешное положение. Да, люди привыкли считать меня слабым и неуравновешенным. Признаюсь, я не вывел Икску из заблуждения; наоборот, я подладился к нему, жалостливо заговорил о моей врожденной тяге к самоубийству и о моем жизненном крахе. В тот же вечер Икска вытащил меня пройтись по Пасео-де-ла-Реформа, чтобы „подышать свежим воздухом“ после того, как я нанюхался „газа“. Он настоял, чтобы я рассказал ему о своем детстве (теперь вошло в моду думать, что детство определяет человека, как будто человек не становится тем, что он есть, а возвращается к тому, чем он был), и я, воспользовавшись этим, описал свое детство в таком духе, чтобы усилить у Икски чувство жалости ко мне. Кто знает?.. Может быть, я рассказал только правду, но, несомненно, я подчеркивал свою кротость, стремился представить себя пай-мальчиком и таким образом придал своему рассказу соответствующую окраску. Не знаю, поверил ли он всему. Не знаю также, не поддаюсь ли я жалости к себе и сейчас, несмотря на мое твердое намерение сказать себе правду.