Лори Андерсон - Говори

На горячий завтрак сегодня дают индейку и порошковое картофельное пюре с подливкой, мокрый зеленый овощ и булочку. Я толком не знаю, как заказать что-то другое, поэтому просто тупо передвигаю поднос, позволяя кухонным дармоедам заполнять его. Стоящий передо мной старшеклассник ростом под восемь футов умудряется получить чизбургеры, картофель фри и два шоколадных кекса, и это притом, что он не произносит ни слова. Возможно, что-то по типу азбуки Морзе, только глазами. Вслед за Жердяем я прохожу в обеденный зал.

Я вижу парочку друзей — ребят, которых некогда считала друзьями, — но все они отводят взгляд. Соображай быстрее, соображай быстрее. Вон у окна сидит с книжкой та новенькая, Хизер. Я могла бы сесть напротив. Или незаметно проползти по-пластунски мимо мусорного бачка. Или, быть может, отправить свой ланч прямиком в этот самый бачок и двинуться к выходу.

Жердяй машет сидящим за столом друзьям. Естественно. Баскетбольная команда. Они осыпают его проклятиями — эдакое затейливое приветствие, распространенное в среде прыщавых спортсменов-молокососов. Он улыбается и пуляет в них кексом. Я пытаюсь поспешно пробежать мимо.

Плюх! Ком картофельного пюре с подливкой шмякается мне на грудь. Шум в обеденном зале разом стихает, все пялятся на меня, а я стою красная как рак. Теперь меня навсегда запомнят, как «ту девчонку, которую припечатали картофельным пюре». Жердяй дико извиняется и еще что-то там говорит, но четыреста человек в зале гогочут во все горло, а я не умею читать по губам.

Я так быстро выкатываюсь в коридор, что, окажись поблизости тренер по легкой атлетике, он непременно принял бы меня в свою команду. Но нет, сегодня дежурный по столовой — мистер Шея. А мистеру Шее абсолютно без надобности девочки, способные пробежать стометровку за десять секунд, если только они не пытаются поймать футбольный мяч.

Мистер Шея:Вот мы снова и встретились.

Я:

Стал бы он слушать мои: «Мне срочно надо домой, чтобы переодеться» или «Вы видели, что сделал этот придурок?». Никогда. Я плотно сжимаю губы.

Мистер Шея:И куда это ты так торопишься?

Я:

Проще вообще ничего не говорить. Закрыть варежку, держать язык за зубами, вот так-то. Все то дерьмо, что вы слышите по телику насчет необходимости общаться и выражать свои чувства, — беспардонное вранье. На самом деле никто не хочет вас слушать.

Мистер Шея что-то записывает в записной книжке: «Я с первого взгляда понял, что с тобой будут проблемы. Я преподаю в этой школе двадцать четыре года и по вашим глазам вижу, что там у вас на уме. Больше никаких предупреждений. Ты и так заработала замечание за то, что без разрешения шлялась по коридорам».

Перерыв на ланч заканчивается, начинаются занятия в художественном классе. Дивный сон приходит на смену кошмару. Классная комната, с выходящими на юг широкими окнами, расположена в дальнем конце здания. В Сиракьюсе солнце — редкий гость, поэтому комната спроектирована так, чтобы воспользоваться скупыми солнечными лучами по максимуму. И здесь вечно царит творческий беспорядок. Пол усеян пятнами засохшей краски, стены украшены рисунками с изображением страдающих подростков и упитанных щенков, полки заставлены глиняными горшками. Радио настроено на мою любимую станцию.

Мистер Фримен на редкость уродлив. Со своим туловищем как у гигантского кузнечика он точь-в-точь циркач на ходулях. Похожий на кредитку нос вдавлен между щеками. Но когда мы толпой вваливаемся в комнату, мистер Фримен всегда нам улыбается.

Он сидит, склонившись над горшком на гончарном круге, руки в красной глине. «Добро пожаловать в единственный класс, где вы получите урок выживания, — говорит он. — Добро пожаловать на встречу с Искусством».

Я занимаю ближайший к учителю стол. Айви тоже в этом классе. Она садится у двери. Я не отрываю от нее взгляда в надежде, что она поднимет на меня глаза. Так всегда бывает в кино: человек чувствует, что на него смотрят, и ему остается лишь повернуть голову и что-то сказать. Но то ли у Айви слишком сильное защитное поле, то ли у меня слишком слабые телепатические способности. Она категорически отказывается на меня смотреть. Жаль, что я не могу сесть рядом с ней. Она разбирается в искусстве.

Мистер Фримен останавливает гончарный круг и, даже не вымыв рук, хватает кусок мела. «ДУША» — пишет он на доске. Прожилки красной глины на белых буквах похожи на запекшуюся кровь. «Вот где вы сможете найти свою душу, если у вас хватит смелости. И где вы сможете прикоснуться к чему-то такому внутри себя, о чем до настоящего времени не осмеливались даже задумываться. И не стоит просить, чтобы я показал, как правильно рисовать лицо. Лучше попросите помочь вам уловить дыхание жизни».

Я осторожно оглядываюсь. Брови удивленно подняты. Мимический телеграф уже вовсю работает. Этот парень какой-то чудной. Он должен видеть, он должен знать, о чем мы думаем. Он продолжает свою речь. Он говорит, что мы закончим школу, умея читать и писать, так как потратили миллион часов на то, чтобы научиться читать и писать. (Здесь я осмелюсь не согласиться.)

Мистер Фримен:Тогда почему бы не потратить это время на искусство: лепку и рисование углем, пастелью, маслом? Неужели слова и цифры важнее образов? Кто так решил? Неужели алгебра способна растрогать вас до слез? (Кое-кто тянет вверх руку, полагая, будто он ждет ответа.) И может ли притяжательное местоимение во множественном числе выразить ваши чувства? Если вы сейчас не научитесь понимать, что такое искусство, то никогда не научитесь дышать полной грудью!!!

Более того. На тех, кто сомневается в справедливости его слов, он обрушивает целый поток из них. Я на время выключаюсь и возвращаюсь в реальность как раз в тот момент, когда мистер Фримен поднимает огромный глобус, в котором не хватает половины Северного полушария. «Кто-нибудь может сказать, что это такое?» — спрашивает он. «Глобус?» — слышится чей-то нерешительный голос с заднего ряда. Мистер Фримен делает большие глаза. «Может, это дорогущая скульптура, разбитая каким-то бедолагой, которому пришлось заплатить за нее из собственных денег, так как иначе его не допустили бы к выпускным экзаменам?» — выдвигает смелую версию кто-то другой.

Мистер Фримен вздыхает: «Ни капли воображения. Вам сейчас сколько, тринадцать лет? Четырнадцать? И вы уже позволили напрочь выбить из себя всю креативность! Это просто-напросто старый глобус, который я разрешил дочери пинать и катать по моей мастерской, когда из-за дождя ей приходилось сидеть дома. И вот в один прекрасный день Дженни поставила ногу прямо на штат Техас — и Соединенные Штаты ушли под воду. И надо же — гениальная идея! Сей сломанный мяч можно использовать по максимуму, включив игру воображения. Вы можете нарисовать, как из этой дыры вылезают люди, а их собачонка с мокрой мордой грызет, например, Аляску. Словом, безграничные возможности. Это, конечно, перебор, и тем не менее вы должны дерзать». Что-что?