Кейтлин Даути - Когда дым застилает глаза: провокационные истории о своей любимой работе от сотрудника крематория

Честно говоря, я не уверена, что мне самой хотелось бы давать свою ручку (имеющую невероятную ценность в таких бюрократических учреждениях, как американские больницы) девчонке, которая только что держала в руках детские тела. Однако то, как она произнесла эти слова, позволило мне понять, насколько сильно эта женщина боялась смерти. Не имело никакого значения, сколько раз я ей улыбалась или бормотала извинения в стиле Хью Гранта [39], показывая, что на работе я новенькая. Она решила, что я грязная и извращенная. Служанка из преисподней. Ее не смущали обязанности охранницы больницы, но походы в морг были выше ее сил. Я сняла перчатки, подписала документы и вкатила младенцев в фургон.

Кремация детей практически ничем не отличалась от кремации взрослых. Мы делали ярлычки с их именами, если у них вообще были имена. Иногда мы писали просто «младенец Джонсон» или «младенец Санчез». Когда у детей были полные имена, сразу же становилось грустно, даже если они были ужасными. Имена показывают, насколько готовы были родители к их появлению на свет.

Нет механического приспособления, которое помогало бы аккуратно расположить тело ребенка в огненной камере, хотя для взрослых оно существует. Оператору кремационной печи приходится совершенствовать бросок: нужно научиться делать так, чтобы ребенок оказался прямо под основным пламенем, исходящим с потолка реторты. Нужно убедиться в том, что младенец приземлился строго в нужном месте. Немного практики, и вы станете в этом профессионалом.

Кремация детей всегда осуществлялась в конце рабочего дня. Кирпичи, выстилающие внутреннюю поверхность печи, к вечеру становились настолько горячими, что дети буквально сами испепелялись. Довольно часто Майк просил меня кремировать еще одного взрослого и «закинуть в печь пару младенцев» до конца смены.

Кремация взрослых занимает несколько часов, включая сам процесс сжигания и время охлаждения. На детей уходило не более 20 минут. Я ставила перед собой цели: «Итак, Кейтлин, сколько сейчас? 15:15? Спорим, до 17:00 ты успеешь сжечь пять младенцев? Вперед, девочка, пять до пяти. Иди к своей цели».

Ужасно? Безусловно. Но если бы я проливала слезы над каждым младенцем, желанной и крошечной потерянной жизнью, то сошла бы с ума. Я бы превратилась в подобие той больничной охранницы и стала бы запуганной женщиной, лишенной всякого чувства юмора.

Мне нравилось разворачивать детей старшего возраста, хранящихся в синих пакетах. Я вскрывала эти пакеты вовсе не из-за мрачного любопытства. Мне просто казалось неправильным не взглянуть на них и бросить их в печь так, словно они никогда не существовали. Было бы проще притвориться, что это лишь биологический мусор, не заслуживающий внимания.

Бывало, что я вскрывала пакет и удивлялась над деформацией некоторых частей тела: слишком большая голова, выпученные глаза, перекрученный рот.

В Европе до эпохи Просвещения уродства объяснялись множеством причин, включая порочность матери и злые мысли матери и отца.

Физические недостатки ребенка считались отражением грехов его родителей.

Амбруаз Паре [40]приводит длинный список причин, по которым рождались дети с физическими недостатками, в своем трактате «О монстрах»: гнев божий, излишек семени, проблемы в матке, нескромные пристрастия матери. Сегодня все это кажется смешным, если, конечно, не считать употребление наркотиков во время беременности «нескромным пристрастием».

Многие такие дети не были желанными, и сам факт их существования был обузой для родителей. Их развитие на пути от эмбриона до младенца на каком-то этапе пошло не так. В Окленде гораздо больше бедных людей, чем в остальной Калифорнии, и наркотики там очень распространены. В «Вествинд» поступают младенцы всех цветов кожи. Нечестивое поведение типично для многих жителей Окленда.

Мне всегда было интересно, были ли дети с врожденными аномалиями развития жертвами жестокой биологии или же собственных матерей, которые не смогли изменить свои привычки и образ жизни, даже когда внутри них рос ребенок. Иногда такие матери даже несколько месяцев спустя не хотели забрать прах собственного ребенка, несмотря на многочисленные телефонные звонки из похоронного бюро.

Я плакала только однажды. По старшему ребенку. Однажды днем я зашла в кабинет к Майку и спросила, чем мне заняться, пока мои сегодняшние жертвы горят.

– Знаешь, вообще-то ты могла бы… А, ладно, не важно.

– Подожди, почему не важно?

– Я хотел попросить тебя сбрить волосы у ребенка, но не переживай, я не буду тебя заставлять.

– Нет, я это сделаю! – сказала я, все еще желая показать, что не боюсь трупов.

Той девочке было уже 11 месяцев, когда она умерла от патологии сердца. Родители хотели сохранить ее волосы, чтобы, как я надеялась, положить их в медальон или кольцо, подобно моде викторианских времен. Я восхищалась тем, как люди изготавливали красивые украшения из волос усопших. Мы постепенно утратили эту традицию и стали отрицательно относится к хранению любых частей тела мертвых, пусть даже таких невинных, как волосы.

Мне необходимо было взять на руки маленькое тело этой девочки, ведь так мне было удобнее всего захватывать и сбривать ее крошечные светлые кудряшки. Я положила локоны в конверт и понесла тело ребенка в крематорий. Стоя напротив печи и готовясь поместить туда малышку, я внезапно начала плакать, что было редкостью в таком рабочем окружении.

Почему именно этот ребенок пробудил во мне настолько сильную печаль?

Возможно, это потому что я только что побрила ее, завернула в одеяло и была готова положить ее в огонь, будто совершая тем самым какой-то священный ритуал. Я словно была молодой женщиной, избранной собирать тела детей, обривать их головы, а затем сжигать их на благо общества.

Возможно, это было связано с тем, что она была красива. У нее были губки бантиком и пухлые щечки, и она очень напоминала ребенка с упаковки детского питания «Гербер» 1950-х годов.

Быть может, она стала символом всех детей, по которым я не плакала. Однако у меня просто не было времени на слезы, ведь я хотела вовремя выполнить свою работу и успеть сжечь пять до пяти.

Или же ее голубые глаза в некой самовлюбленной манере напомнили мне о себе самой и о том, что я жила не для того, чтобы быть сожженной, а чтобы сжигать. Мое сердце бьется, а ее уже нет.

Я понимала, почему Майк хотел, чтобы ребенка побрила именно я, хотя он поначалу не решался озвучить свою просьбу. Просто у него тоже был пятилетний сын, мальчик с ангельской внешностью. Процесс кремации детей был тяжел для 23-летней девушки без детей, но для любящего отца он был настоящей пыткой. Майк никогда этого не озвучивал, но были моменты, когда его с виду жесткая скорлупа трескалась и другим становилось понятно, что это его задевало.