Валерий Попов - За грибами в Лондон [сборник]

Доползем! Тем более брюхо уже не смолкая скребет по камням – лишь бы не развалиться. Плюха в корму – и мы, шаркая, подвигаемся еще на метр к берегу. Волна откатывается – и мы на пьедестале стоим, как памятник… нашему безрассудству! Сколько лет с того времени прошло… и безрассудства больше не было. Жаль.

Это не костер вовсе! Горит изба… Что это изба – понять можно только по форме пламени – самой избы уже не видать. Прыгаем с носа, как десантники, в поднятой руке Игорька приемник орет, я, на вытянутых, держу багор. Вылезаем, скользя. Сзади еще холодно, спереди – жарко. Ни секунды не передохнув, кидаемся к пламени. Лучший, а часто единственный способ спастись самому – это пытаться спасти другого. Если бы не пожар – утонули бы.

В горящую избу (за неимением женщин) пришлось входить нам самим. Дверь снаружи подперта колом, что явно говорило о злонамеренности. Сбив багром горящий кол, я распахнул дверку. Мгновение спустя оттуда выкатился дымящийся «колобок», накрывшийся сверху пиджаком. Скатился в озеро, выкатился назад и тут кинулся в избу… что-то дорогое спасать? Выскочил: глазки-буравчики под лохматыми бровками, в руках – черный, огромный, с плоским диском пулемет Дегтярева… Презент спасителям? Да! Повел дулом по нам.

– Ну что, суки? Взяли? – Очередь поверх голов. Стал утирать рукой слезящиеся глазки. Боевой дядя: чуть нас не положил.

– Вали его! Это ж Федя-Колобок! – скомандовал Коля-Толя. – А то он нас! – Что тут у тебя?

У каждого – свой пейзаж. С ним мы сразу оказались в бескрайнем сплетенье путей, составов. Он кинулся Колобку под ноги, и тот упал.

Освобожденный узник был нами же и повязан бельевыми веревками. Такова, увы, жизнь!

Потом – допрос… в процессе которого Федя-Колобок завладел инициативой.

С пулеметом Дегтярева на борту – по его словам – мы превратились бы в отличный патрульный катер, грозу браконьеров, о чем Федя-Колобок только и мечтал. Шатаясь по прибрежным селам в поисках пакли, смолы, пива, мы только и слышали жалобы на его крутой нрав. Поставленный завхозом на базу отдыха большого завода (увы, исчезнувшего), он сразу же стал превышать свои полномочия: ломал силки на ондатру, поставленные не в срок, резал сети, отнимал ружья, однажды отобрал у охотника даже пулемет, повторив фактически подвиг Матросова – правда, не до конца.

– Похоже, тебе тут не жить! Угробят тебя! – подвел итог Коля-Толя, и был прав.

Провожали, надо сказать, Федю душевно. Собралась вся округа, и стол во дворе, уцелевший при пожаре, был завален прощальными дарами (большую часть которых Федя гневно сбросил со стола, посчитав взятками). Катер нам наладили полностью – лишь бы Федя уплыл, так что вернулись мы домой исключительно благодаря Фединой популярности и авторитету.

– Да, без тебя у нас последняя совесть уйдет! – с болью сказал со стаканом в руке механик Витя, главный браконьер, наверняка причастный к поджогу. – Мы ж тебя любим… так что уезжай скорей от греха!

– Я вернусь! Встретимся еще! – угрожал Федя.

На рассвете мы отплывали, кинув последний взгляд на спасший нас берег. Увозили с собой груздь. Черный, диаметром со сковороду, после ночного заморозка он скрипел, даже визжал, когда я срезал его…

Для начала Федя пытался выбросить наши блесны, запрещенные в Ладоге, еле утихомирили его. Потом искали в его фельдшерском чемоданчике лекарства, чтобы дать ему. Справедливо решив, что спасение такого человека из огня – пик нашего плавания, мы заворачивали домой.

Лишь войдя в Неву, вздохнули спокойно – на воде, сплошь изгаженной радужными бензиновыми лужами, Федя сломался, поутих: защищать ему тут было уже нечего.

– Где тебя высадить? – куражился Коля-Толя, кстати, ближе всех сошедшийся с ним. – Вон отличная избушка! – Он указывал на причаленный у тюрьмы «Кресты» понтон с железной будкой. – В воде не тонет, в огне не горит!

Федя, кинув тяжелый взгляд на этого пустомелю, промолчал. Когда мы подходили к Литейному мосту, он вытащил на корму свой пулемет в мешке и вытряхнул его в темную воду. Эта траурная церемония расстроила всех – думаю, даже бы тех, кому Федя доставил много хлопот. Грустно, когда что-то кончается. Он сидел на корме, уронив короткие ручки, свесив ножки, словно размышляя: а не бултыхнуться ли самому?

Но тут появился из каюты наш Игорек в ослепительной бобочке и галстуке бабочкой, неся перед собою поднос с фужерами.

– Прощальный коктейль! – произнес он, строго глянув на Федю: в майке и галифе тот не совсем вписывался в светский раут. Федя, усмехнувшись, спустился в каюту и вышел презентабельный, в пиджаке на майку.

Хорошо, что Нева такая широкая и большая, можно долго плыть… но миг расставания близился – расставания, может, с лучшим, что было у нас. Удержимся ли на моральной высоте после расставания, не рассыплемся ли?

Ночевать приютились у Литейного – там под мостом широкие гулкие пространства над асфальтовым берегом, плюхаются волны, шумит молодежь, в ее сторону неодобрительно косятся рыбаки… Вплываем в реальность. Последняя наша ночь. Странно, каждый задумался и даже удивился: странно – рукой подать до дому, а… не подать. Что-то встало между нами и домом, и пока не пройдем через это «что-то» – не успокоимся. Даже как-то страшно – как бывает во сне, словно лишился дома. Как Одиссею – надо все испытания пройти, чтобы вернуться. Не прошли?

– Так тебя домой, что ли? – спросил Коля-Толя у Феди.

Федя тяжко вздохнул: ему, похоже, тяжелей всех путь домой, чувствовался какой-то булыжник у него на душе. Затих под мостом гвалт уже под утро, и Федя рассказывать стал, обращаясь в основном к Коле-Толе, тоже «израненному жизнью»… Был Федя майором, зампотехом танкового полка, танк наехал на ногу, раздавил ступню. Комиссовался, взяли на завод имени Кулакова завхозом. Начал с того, что перекрыл крыши на всех корпусах новеньким кровельным железом – через дыры в крышах, оказывается, воровали больше всего!.. Это и оказалось для него роковым – зимой, когда сосульки сбивал, больная нога поехала, веревка не выдержала – упал во двор, сломал все что можно. После больницы «благодарное начальство» отправило командовать базой отдыха, а он там, по военной привычке, так раскомандовался, что чуть не сгорел… сами видели. Потому, может, так и лютовал на озере, что на душе кошки скребли. Дочь – дома без матери, и все у ней как-то наперекос. Школу не кончила, в техникум пошла. Оттуда отчислили. Проводницей работала. Но и там… Спилась, короче. Теперь он даже не знает, цела ль их комната в доме на Сенной. Боится туда… Поэтому и мы, чувствуя это, здесь стоим.

…Рассвет на реке Неве – время радостное, но зябкое. Любое явление природы, увиденное после долгого перерыва, вызывает воспоминания, волнения. В городской жизни под крышей многое забываешь – и, оказавшись на воде на рассвете, вдруг вспоминаешь сладко. Помню, на верфи, раньше, когда сдавали «заказ» (так хитро зашифровывали мы подводную лодку), спускали ее по «слипам» в Неву, возле устья, напротив памятника Крузенштерну, замаскированную под плавучий сарай, и буксир тащил ее в Ладогу, оттуда – через Беломор на Север. А мы на одну ночь еще оставались пировать на верфях, начальство тогда не скупилось в таких делах, денег на «заказы» отпускалось с лихвой. А утром, еще полупьяные, на катере догоняли наш «заказ», чтобы в нем на ходовые испытания идти. Одно из сладких воспоминаний в жизни! Казалось бы, застой, оборонка, режим… но ничего приятнее того утра вспомнить не могу. Вода парит, мы летим с песнями, и на одном и том же месте – уже заведено было – подъезжали к нам рыбаки, и происходил «чейндж»: ведро «шила», спирта, на ведро вьющихся пестрых свежевыловленных миног!.. Утро вроде такое же – но жизнь наша уже не та. Ушли мы с тех верфей, рассекретились… да и сами верфи уже не узнать – и мы теперь сами полностью отвечаем за нашу жизнь. Иногда хочется назад «засекретиться», чтобы опять за нас думали, – но назад хода нет!