Валерий Попов - За грибами в Лондон [сборник]

Федя, покряхтывая, вылез на крышу, мы – за ним. Распрямились, стояли под широким небом – все слегка кружилось: то ли от алкоголя, то ли от высоты. Вот оно, небо! Вот она, голубень-то пошла!

И тут откуда-то издали пошли звонкие удары, с детства знакомые мне. Где-то крышу перекрывают: удары большого деревянного молотка, сгибающего кровельное серое железо на углу деревянного верстака – радость толковой работы, долгожданного обновления, передающегося зрителям… и даже слушателям. Я закачался. Федя поддержал меня:

– Ты осторожней… пока привыкнешь!

– Я привык! С детства бегал по крышам! – радостно сказал ему я.

– Ну-ну. – Федя улыбнулся.

Звонкие сгустки воздуха летели к нам – Федя, побалансировав на краю, протянул руку Люсе, и они пошли в ту сторону, грациозно, как по камешкам, перешли по гребням на кровельных стыках. Стоя на дальней крыше, повернулись, помахали – и исчезли! Прыгнули на другую крышу, пониже?

Им теперь хорошо! А что делать мне? Снизу донеслось шарканье троллейбусной дуги по проводам, бряканье по железкам на стыках.

Рядом вдруг появился Коля-Толя. Я лежал на горячем скате крыши и слышал его.

– Я вообще, – Коля-Толя раздухарился, – только с самолета не падал без парашюта! А так – со всего. Жил я тут… с одной… На третьем этаже… И так она достала меня… что решил я выйти… через окно.

– Врешь! – произнес я.

– Счас увидишь! – Грохнув железом, Коля-Толя шагнул к краю.

– Погоди, – произнес я, – …лучше рассказывай!

– …короче, выпрыгнул. Попал на троллейбусные провода. Те спружинили… Ну и закинули меня на пятый этаж.

– Выше?

– Выше, ясное дело!

Он долго молчал… Но эпос на этом не кончался – как не кончается любой эпос.

– Ну!

– Гну! Ну… и жил там с одной. И так она там достала меня, что вышел я из окна.

– С пятого? – хихикнул Игорек.

– Ну а с какого? И на троллейбусные провода. Спружинило…

– На шестой? – подсказал ему я.

– К сожалению – на седьмой!

– Ловко.

– Не хочешь – не верь!

…Очнулся я, как это ни странно, в пивной, которую мы недавно так драматично и, я бы сказал, с пафосом покинули. И вдруг – опять, как ни в чем не бывало! И главное, я не мог вспомнить, каким образом мы все здесь опять очутились? Ни по чему догадаться не мог! Ни по серому с землистым оттенком лицу Коли-Толи, ни по привычно набрякшему лилово-бордовому лицу Никиты, ни по сиявшему почему-то красотой и духовностью лицу Игорька. Странно, что я возник из небытия как бы в середине, разгаре спора, который я уверенно, видимо, вел, ничего не помня. А помню лишь с Никитиной бешеной фразы:

– …да Пиросмани никогда не стал бы работать здесь. Он мог только… в насиженных местах, где духовность была. А тут!

Я презрительно махнул рукой. С чего это нас взволновала судьба Пиросмани? Скорей нам надо было позаботиться о своей, не совсем понятной. Поэтому при последних словах я зорко огляделся окрест: не обидят ли Сержа, хозяина этого заведения, обвинения в бездуховности? Похоже, что да. Из-за своей стойки он поглядывал на нас с явной антипатией. Странно, но бар как-то успел стремительно перемениться. Смутно помню закопченные, неровные стены в масляной краске… сейчас стены сияли кафелем и чистотой. За сколько это могло произойти? Выяснив это, проясним кое-что и в своей судьбе, в той части жизни, которая исчезла из памяти. Не могло же все тут покрыться кафелем мгновенно? Правда, при капитализме стены быстро и часто меняют свой облик, но насколько быстро? Вопрос. Неуютность обстановки влияла на нас. Я вздрогнул как-то зябко… какой-то бесконечно расширенный туалет – так бы я назвал интерьер, в котором мы оказались. Коля-Толя, повидавший в жизни все, как он уверял, и тот был поражен происшедшими переменами.

– Абортарий какой-то, – бормотал он, озираясь.

Еще нужно добавить, что и кафель, и шикарные, отражающие свет столы и сиденья, и все остальное вокруг было почему-то гнетущего темно-синего цвета. То ли хозяин выразил наконец свои тайные вкусовые пристрастия, то ли просто такой цвет подвернулся ему в его бурной коммерческой деятельности? Помню, он признавался мне в своем пристрастии к щебню и кафелю – но не в такой же степени?

Серж надменно приблизился к нам.

– Мне кажется, вы что-то сказали? – обратился он к Коле-Толе.

…Давно, наверно, никто не обращался к Коле-Толе на «вы», но обращение это вряд ли было дружелюбным.

– Водки нам дай! Чего мы тут пустые сидим, а ты там маячишь! – произнес Коля-Толя.

– Водки не держим, и вообще… Ваня, как они оказались тут?

Я бы тоже хотел это знать. Двухметровый (двухметровый во всех измерениях) Ваня приблизился к нам от зеркальных, тоже темно-синих дверей. Под его строгим вечерним костюмом явно прочитывался бронежилет. Ваня глядел на нас как-то сонно, видимо, не в силах объяснить наше присутствие. Пришлось Сержу все взять на себя.

– Дело в том, – произнес он, – что вы люди… э-э-э… не того круга, на которых это место… э-э-э… рассчитано.

Быстро же мы скатились по общественной лестнице! Я оглядел растрепанных своих друзей и свое отражение в кафеле… да, облик не люкс! А это заведение явно рассчитано… на кого? Я внимательно огляделся. Прежнего гвалта и чада тут не осталось и следа… весь объем был, в общем-то, пуст – только за длинным столиком в дальнем конце чинно восседала компания каких-то говорливых людей в строгих костюмах с белыми квадратными значками-бейджами на лацканах.

– А это кто? – дружески спросил я у Сержа, надеясь все же возродить наши прежние культурные отношения.

– Это? Венгерологи, – не без гордости произнес он.

– Венерологи? – Коля-Толя обрадованно встал. – Тогда у меня к ним вопрос.

Бармен Серж буквально усадил его взглядом.

– Еще одна… столь же удачная шутка, – процедил он, – и вы окажетесь за решеткой… Все! – И он удалился.

Мы с Никитой переглянулись: тут, между прочим, доктор наук сидит, без пяти минут… да и я одной ногой Гоголь!

– Эй ты… постой! – прохрипел вслед бармену Никита.

Тот оцепенел, потом стал медленно разворачиваться. Никита кинул отчаянный и веселый взгляд на меня, я кивнул, и он опустил руку за пазуху. Наверно, лишь черноморский матрос, окруженный со всех сторон врагами, с таким упоением и отчаянием выхватывал гранату. В глазах Сержа мелькнул испуг – и его можно было понять. Иван, было сделавший к нам шаг, не дойдя, остановился. Ликуя, Никита обвел взглядом всех и, наконец, выхватил… то. Старинное ожерелье с сапфирами, в серебряных кружевах… все, что осталось от семьи его мамы, от почти четырехсотлетней истории ее семьи. Колье это, в очередной раз уходя от Ирки, Никита унес из их квартиры, напоминавшей даже не музей, а забитую антиквариатом подсобку комиссионного магазина. Только колье! Сколько раз он мечтал употребить его на какое-то благородное, важное дело, что осветило бы ярким светом бессмысленную его жизнь. И вот – это мгновение настало!