Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Все не как у известных, заслуженных писателей — вот, с эпилога начинаю…

Правду пишет герой и рецензент моего романа Иван Кириллович Загатный: первым финишную ленту рвет тот, кто бежит по прямой, начертанной судьями, а не мотается из стороны в сторону, ища окольных путей. На финишной прямой существует единственный путь для всех — финишная прямая. Так и в литературе. А я слишком поздно учел этот мудрый совет. Потому и не получилось из моей писанины романа, а из меня романиста. Что ж, хотя бы для моих детей и внуков будет наука, решил я; пусть эта стопка испорченной бумаги станет им предостережением: не бросайся в литературу опрометью, расходуй свои жизненные силы на дела более благодарные.

Впрочем, конкретнее. Значит, написал я кое-что о славном прошлом своей Тереховки, когда она еще районным центром была, название придумал («Прекрасные катастрофы», потом изменил — «Катастрофа Ивана Загатного», чтоб в плагиате не обвинили, — говорят, что за плагиат могут даже к суду привлечь), попросил сельсоветовскую машинистку перепечатать в трех экземплярах, переплатил ей пять рублей, чтоб не разболтала кому о моей писанине, да и отослал побыстрей: два экземпляра в редакции журналов, а один в издательство. Еще и письмо киевскому журналисту и литературному критику Ивану Загатному — возьми, мол, на рецензию…

Ну, думаю себе, сидя в Тереховке, скоро польется на меня золотой дождь. Мечтаю, как и писал в романе, о моторной лодке, только уже не такой, что и двоим негде сесть, а с палубой и салончиком, пусть крохотным, но чтоб две коечки стояли — семейно путешествовать. Мыслишка была — по Десне и ее притокам поплавать. Там бы и до Днепра… Жена плачется иногда: с твоим мотоциклом вконец выбилась из финансового ритма, до зарплаты не дотягиваем (ее зарплату мы каждый месяц на книжку кладем). Так и подмывает порадовать ее чудесными перспективами, но пусть, думаю, приятная неожиданность будет…

Что ж, теперь могу успокоиться — неожиданности не будет.

Только из одного журнала еще не ответили, наверно, люди в отпусках, но ежели б там что-то наклевывалось, Иван Кириллович написал бы.

Из другого ежемесячника сообщили: больших вещей не печатаем, присылайте новеллы, очерки, желаем творческих успехов, с уважением…

Я тогда не очень огорчился, ждал весточки от Загатного. И вот получил ее, долгожданную. Пришла вчера толстая, тяжеленная бандероль. Хотя сразу понял, что это мой роман из издательства вернули, все равно руки дрожали. По-всякому можно вернуть. Едва дождался, пока наконец уберется заинтригованный почтальон, — разорвал шпагат, замусорив свой рабочий стол обломками сургуча.

Сверху лежала маленькая цидулка от Ивана — оторванный от стандартного листа клочок бумаги, стремительный почерк, буквы гонятся друг за дружкой (узнаю прежнего Загатного!):

«Дорогой друже Микола! Жму твою небесталанную руку! Немного завидую. Обогнал ты меня. Я сам, честно говоря, собирался на старости лет сотворить тереховскую гомериаду — да все дела, столичная круговерть. Ты в своей провинции от этого избавлен. Неужто вел дневник и не признавался? Но как хорошо ты все помнишь! И какие точные, сочные детали! Только почему роман, а не повесть? Рановато, рановато. Романа я еще не вижу. Не обижайся, но это лишь материал для настоящего художественного полотна, творческая заявка.

Впрочем, познакомься с моим официальным отзывом.

Не оставляй сей стези, писать ты научишься, верю в тебя. Будет что-то новенькое — присылай.

Желаю здоровья.

Под этой цидулкой — официальное письмо из издательства за подписью заведующего отделом прозы:

«С Вашим романом ознакомился известный критик тов. Загатный. Посылаем его мнение, которое издательство разделяет. Рукопись возвращаем. Работайте. Творческих Вам успехов. С уважением…»

Еще ниже:

«Рецензия на роман Миколы Гужвы «Катастрофа».

Автор, несомненно, человек способный. Это истина, и у каждого непредубежденного читателя она не вызовет сомнений. Но одновременно надо признать, к сожалению, другую, уже более горькую истину: книги как таковой еще нет. Нет цельного, общественно значимого, интересного художественного полотна. В чем причина творческой неудачи способного автора? Прежде всего, как я полагаю, Микола Гужва несколько сгустил краски, изображая духовную жизнь нашей провинции, он сконцентрировал свое внимание не на самом главном, основополагающем в нашей жизни, не подчеркнул оптимистического начала наших трудовых будней. Отсюда — излишне пессимистический общий настрой произведения, вопреки в целом верной и довольно четкой позиции автора — активному осуждению воинствующего индивидуализма.

Затем — фрагментарность произведения. В романе, скорее повести, нет организующего сюжетного стержня, который стал бы мощным стволом стройного древа художественности. Произведение распадается на отдельные картинки, «зарисовки», порой довольно колоритные, но ни внешне, ни внутренне не связанные друг с другом. Для романа нужен сюжет — это аксиома, на сюжете держалась и держится всякая проза.

Отсюда — от бессюжетности — невозможность усвоения романа массовым читателем. Массовый читатель «Катастрофы» Миколы Гужвы не примет. Массовый читатель «Катастрофу» даже не прочтет. Тогда позвольте спросить автора: а для кого же вы пишете, уважаемый товарищ Гужва?

Вывод. К большому сожалению, приходится констатировать, что художественного произведения пока нет, есть только неплохой материал для него. Считаю, что роман надо писать заново. Подчеркиваю: автор — человек способный и в будущем от него можно ждать творческих неожиданностей, порой даже приятных. Удачи ему!

Не скажу, чтоб меня порадовала эта рецензия. Все же отказ. Но обрадовало другое: внимание, с которым он ко мне отнесся. Не забыл-таки Иван Кириллович наших тереховских вечеров, даже на такие вершины взобравшись. Человеком остался — и это главное. Жизненный успех не вскружил ему голову, как некоторым. Несмотря на все — великое вам спасибо, товарищ Загатный, и за вашу доброжелательность к молодому автору, и за точные ваши замечания.

И как забилось мое сердце, когда увидел под всеми этими бумагами еще одну папку. Тот же нервный почерк, даже более нервный, чем в предыдущем письме Загатного, отдельные слова я едва разбирал — совсем как в Тереховке давно прошедшей, во времена неспокойной Ивановой молодости. И было в этой пачке аж двадцать девять густо покрытых головоломными строчками страниц. Начиналось это послание такими словами: