Оливера Николова - Этюды об ибн Пайко [Тройной роман]

Сосед вытащил часы, висевшие у него на поясе, и нетерпеливо посмотрел на них. Он не был уверен в том, какой ответ он получит.

«Не надо ей принимать христианство, я перейду в ислам», — с легкостью сказал, наконец, ибн Тайко.

Он был спокоен. Он не боялся того, что его ждет. Пусть бей боится. Он видел его сумрачное лицо, вся привлекательность с которого оплывала, как краска во время дождя. Он боялся, а ибн Тайко ликовал.

Жизнь нового Мурад-аги будто осыпало пеплом. Если надежда, которую ему подал поп Ставре, была надеждой больного, что он когда-нибудь, да выздоровеет, то печаль Марко, как колотушка сторожа, все время напоминала ему, что он попал в западню. Он сидел на веранде подаренного ему дворца в крепости, его взгляд, вместо того, чтобы устремиться к небу, упирался в стропила и балки крыши, как будто он был недостоин насладиться небесной синевой. Раб Бошко сновал по дому и только охал, глядя на своего любимого хозяина. Марко запретил ему принимать ислам вместе с собой, потому что в этом случае он потерял бы вновь обретенных жену и детей. То, что Бошко постоянно был рядом, его верность поддерживали в ибн Пайко надежду, что скоро, через день-два, все изменится, не будет так горько на душе, раскисшей от слез, как мокрое белье. Какой смысл в том, чтобы обратно перекреститься в христианство, когда Калии с ним не было? Как ему было вернуть Калию из монастыря в Кожле?

Иногда ибн Пайко думал, что все-таки не зря он принес себя в жертву. Рабов выпустили из тюрьмы, невинные христиане были избавлены от участи гребцов на галерах, их дома не остались пустыми и не были заселены турками из Анатолии. Бошко был счастлив, его трое детей и жена были выкуплены из рабства, спасены от продажи на рынках рабов на Крите и в Эдирне, куда их наверняка бы отвезли, потому что цены там были выше. Теперь они помогали мастеру Пайко и седельнику Димо, отцу Калии, который сильно сдал с тех пор, как Калия уехала и стала монахиней в монастыре Святого Николая в Кожле. Строительство мечети, которое по приказу вали было ускорено, помогало скрыть план, задуманный ибн Пайко и священником Ставре. Ожидалось, что в скором времени в Скопье приедет султан, так что Мехмед-паша хотел на деле выказать свою верность падишаху. Городская башня с часами, которая к тому времени была уже закончена и на верху которой красовались часы, привезенные из Сегеда, являлась венцом его гордости и главным поводом для хвастовства. Так что дела у ибн Пайко, как казалось со стороны, шли хорошо, но на самом деле — никакое предвкушение наград и почестей, которые ожидали его в дальнейшем, не могло служить утешением и примирить с действительностью нового Мурад-агу. Калия. Калия была провозвестником всех его несчастий. Хотя он и раньше души в ней не чаял, то теперь он любил ее втрое сильнее, и чем более опустошенным был его взгляд без ее красоты, тем сильнее его душа полнилась тоской по ней, как будто душа была медным кувшином, переполнявшимся под потоком страсти. Ему казалось, что ноги его закованы в кандалы, а сердце стянуто шелковым шнурком. Мысли метались у него в голове, он чувствовал себя пулей, которая не знает, куда летит.

Мехмед-паша поглядел ему в лицо.

«Что с тобой, Мурад-ага, разве ты не видишь, что я доволен тобой? Для большинства торговцев с рынка ты будто недостижимая вершина. Многие бы хотели добиться того, чего добился ты».

Мехмед-паша осыпал Марко милостями — он теперь стал баш-азой — главой городского совета и почетным гражданином, но и после этого Марко только продолжал бледнеть и истончаться лицом. Еда на тарелке, которую ставил перед ним Бошко, оставалась чаще всего нетронутой, хотя Бошко и удавалось иногда уговорить хозяина съесть кусочек или два. Нос его стал еще длиннее, глаза ввалились и сидели в глазницах, как в башнях без окон. Но надо отдать ему должное, после того, как он стал главой совета, работа совета улучшилась, так что только совсем уж недобросовестный человек мог быть им недоволен. Бесчинства всяких разбойников и башибузуков [50] Башибузуки — нерегулярные военные отряды в Османской империи. Были известны своей жестокостью. почти сошли на нет, уж не говоря о том, что новый кази Махмуд-бей очень поддерживал баш-азу во всех его начинаниях, а христиан судил гораздо мягче, чем раньше, и более справедливо. Но ибн Пайко, сраженный своим горем, в целом саду, полном цветов, не находил ни одного цветка, чей запах мог бы отвлечь его от дум.

Мехмед-паша как-то спросил его:

«Послушай, Мурад-ага, что за печаль тебя томит? Все дело в женщине, так ведь? Сколько ханум привести тебе в твой дворец?»

Ибн Пайко вздохнул:

«Ни одной».

«Ты все еще скучаешь по своей?» — улыбнулся вали.

Ибн Пайко вздохнул еще раз:

«Да, по своей, великий паша».

«Ты умный человек, большой начальник, почему ты ведешь себя, как последний дурак?»

«Такой вот я дурак, великий паша».

«Подожди, пока не приехал султан, потом, когда он уедет, пошлю людей в Кожле, ее тебе в цепях приведут. Клянусь, я так и сделаю».

«Не надо, великий паша. Так не хочу. Монастырь — это святое место».

Вали остановился и подозрительно посмотрел на ибн Пайко:

«Но ведь один раз ты был у нее. Без моего позволения и без моего письменного согласия, так ведь?»

«Так, великий паша».

«И?»

«Монахини не пустили меня к ней, не дали даже взглянуть на нее. И она не хотела. Не знаю я, — сказала, — ни одного турка, пусть уходит!»

Мехмед-паша рассмеялся:

«Когда соберешься поехать в следующий раз, я пошлю с тобой стражников, и вот тогда увидишь — ты еще подъехать не успеешь, как перед тобой уже ворота распахнут. Не захочет твоя женщина по-хорошему, приведем по-плохому. Султан был бы против, но как султан узнает? Пусть занимается своими ханум в гареме».

Он выезжал из Скопье со стражником и с Бошко, когда еще слышались возгласы толпы, провожавшей султана.

«Да здравствует султан!»

«Долгих лет жизни султану!»

Но султану было невесело. Он размышлял о том, что сейчас, вроде бы, его время, он на вершине, но с вершины всегда когда-нибудь приходится спускаться. Он слабо помахивал рукой, приветствуя провожающих. Перед ним и за ним скакала его конная охрана, состоявшая из янычар, выворачивая копытами из земли белые камни мостовой Скопье, поднимая пыль, веками лежавшую между камней. Янычары были в мягких сапогах, красных штанах, зеленых рубахах и жилетах, с черными расшитыми куртками на плечах. На головах у них были низкие мягкие фески с длинными черными платками, а у самого старого платок был завязан в виде чалмы.

Когда султан приехал к вали, ему подали хрустальное корытце, чтобы он мог вымыть руки — воду лили из серебряного кувшина, украшенного драгоценными камнями, того самого, что сделал некий ибн Пайко, тогда еще христианин, а теперь мусульманин по имени Мурад-ага, так сказали султану.