Оливера Николова - Этюды об ибн Пайко [Тройной роман]

Но султан Баязид? И султан Баязид! Конечно, он здесь, наверняка!

Господи, святой Георгий, правда, он там? А не в гостях у губернатора, санджак-бея [20] Санджак — административная единица в Османской империи. Несколько санджаков образовывали вилайет. ? Или санджак-бей у него в гостях? У санджак-бея пятьсот солдат, он идет воевать туда, куда его посылает султан, не говоря ни слова, не колеблясь в своей верности, Баязид наверняка милостив к нему. Скопье принадлежит к румелийскому вилайету, и его много раз, как рассказывал игумен, отдавали под управление пашам, которые по своему рангу могли быть наместниками.

А может быть, прямо сейчас начальник гарнизона рапортует о состоянии стен? Или ворот? Кстати, через какие ворота он въехал в крепость, ведь в нее можно войти через трое ворот? Трое железных ворот! А какие ворота! Пещеры! Все глядят на юго-восток, и перед каждыми воротами тучи охранников. Стражники страшные, зубами загрызут, взглядом зарежут! Визжат цепи, мост опускается. Войти, что ли? Лучше всего войти вместе с ожидающей толпой. Под руку с какой-нибудь старушкой, которая боится поскользнуться на льду в своих деревянных башмаках. Кале, крепость, вся окружена глубоким рвом со стенками из тесаного камня, а деревянный мост, когда нужно, поднимается с помощью подъемного механизма и становится защитой ворот. Умно придумано. Интересно, а есть ли надпись над воротами? Что-то написано, только непонятно, если присмотреться, то сначала понятно, а потом опять непонятно, но задерживаться не стоит, сразу будет видно, что тебе тут все в новинку, что ты чужак, сразу схватят за шкирку, и все, конец тебе! Господи, боже мой, святой Георгий, как блестит этот камень! Ворота и колонны гладкие, как литой воск, мрамор сияет, как белый гипс. Ворота и стены украшены разным оружием и военными приспособлениями, вот только пушек не так много, как кажется людям, смотрящим снизу, с рынка. Да и к чему они? С крепости по полю стрелять не станут, поля и сады, когда не зима, все покрыты пышной зеленью, там послушно работают христиане, а христиане фески турецкой боятся, не то что пушки. Да и сам город не где-нибудь на окраине империи, он прямо в ее центре и защищен самим собой, большими пространствами и расстояниями, отделяющими его от мест опасных сражений и ненадежных, всегда колеблющихся пограничных государств. Отсюда видны все окрестности, многочисленные городские кварталы, красивые дома и улицы, мощеные белым камнем, и река, она течет по ущелью, страшная и буйная, лижет западные стены крепости, лижет, как собака раны, вьется перед хозяином, подвывает и мигом убегает, слушаясь команды. С другой стороны Вардара только сады и огороды, луга и рощи, которые лезут вверх, стремясь покорить холмы на юге. Боже, какие чудеса! Вон и дворец Мехмед-паши, дальше дворец Эмир-паши, дворец Коджи Сердара, и Сичан-заде… А Баязид, покажется ли Баязид в своем паланкине, украшенном перьями, шелковыми подушками и драгоценными камнями? Или он проскачет верхом со своими янычарами на вороном коне, как ветер, который проносится над мостовой, высекая из нее искры, выбивая из нее душу?

Четвертый день для Петре прошел впустую, и пятый тоже, потому что монастырские не соглашались отпустить его с ярмарки, как будто не могли обойтись без Петре. Вино покупали бочками, вяленую бастурму — целыми четвертями, глиняные горшки и миски разбирали так, будто они были полные халвы. Никак Петре не удавалось отлучиться: он делал шаг влево — и его напарник делал шаг влево, Петре вправо — и он за ним. Частично от злости, частично из зависти, но еще и от страха, что он останется один, а вдруг кто-нибудь затеет драку, и горшки, словно тыквы, покатятся в разные стороны. На шестой день погода помягчела, со стрех стало капать, и Петре охватила такая тоска, жестокая и невыносимая, что он, не сказав ни слова — мол, пойду куда-нибудь, по делу или просто поглазею, или — схожу до ветру, взял да и просто зашел за прилавок, пригнулся, чтобы его не было видно, и захромал себе, хром-хром, а разогнулся только в самом конце торговых рядов. Пойду-ка я на базар, сказал он сам себе. Чтобы, наконец, поговорить с каким-нибудь значительным человеком, с кем-нибудь достойным.

Сначала он купил плюшку в лавке у Софре-пекаря. Мимо этой лавки никто не мог пройти и не купить ничего, такие запахи текли оттуда и разливались по всему кварталу. Плюшки там готовили на чистом овечьем масле, но и булочки и бублики с кунжутом тоже выглядели очень аппетитно. Петре некоторое время стоял и глазел на выпечку, с наслаждением вгрызаясь в самое вкусное — промасленное нутро плюшки, размышляя: неплохо было бы и еще что-нибудь попробовать, так ведь? В пекарню со всей округи доставляли всякую всячину, которую нужно было запечь. Одни приносили, другие уносили противни с булочками, пирогами и пахлавой, караваи хлеба, выложенные рядком на длинной доске и завернутые в полотно, сковородки с фасолью, тушеное мясо в глиняных горшках, запечатанных крышками из теста. Глядеть — не наглядеться. Петре купил себе еще бублик и отправился дальше, с трудом оторвавшись от захватывающего зрелища.

К этому времени христиане уже заплатили поземельный налог и другие подати, люди расслабились, и Петре, проходя по базару, это ясно почувствовал. Если бы еще не янычары с их дикими нравами… Но в такое время и они казались просто порождениями какого-то сна, думал сын Байко. Хотя потеплело совсем недавно, и сосульки на крышах только начали таять, по всему было видно, что наступила весна — буйная, настоящая. Турок побогаче на улицах не было видно — они еще не выползли из своих теплых дворцов, гайдуков [21] Гайдуки — вооруженные повстанцы, боровшиеся против османского национального гнета на Балканах. и разных возмутителей спокойствия тоже — они, скорее всего, сидели за какой-нибудь мамалыгой у своих очагов. Вот и славно, размышлял Петре. Ставни с витрин были сняты и стояли, опираясь на стены домов под стрехами. Мотыги и лопаты, пока еще незаржавевшие, лежали снаружи под открытым небом. Упряжь, ремни, деревянные башмаки, тазы, свечи, золотые украшения, кувшины, трубы, сабли, ножи… Молотобойцы и кузнецы стучали, сапожники, работая, пели, кожевники дубили кожи в каменных корытах, ювелиры гнули разноцветные браслеты и мониста, всматриваясь в них своими двойными глазами. От лавок кожевников и скорняков, от постоялого двора Капан до Туз-базара, оружейного рынка у мечети Мустафа-паши со множеством лавок и мастерских с ножами, мечами и другим оружием до суконщиков, швецов, красильщиков, медников, седельников, стегальщиков, жестянщиков, портных и кафтанщиков, все было в движении и гремело, ковало, колотило, кричало, орало и зазывало, а лавочники расхаживали перед своими маленькими царствами, не желая думать о великой силе, которая сковала их и пила и их пот, и их душу.