Оливера Николова - Этюды об ибн Пайко [Тройной роман]

Игумену Байко сказал:

«Мы — меропхи [15] Меропхи — зависимые крестьяне в Сербии в XIII–XIV вв. Вели хозяйство на наследственных наделах, выполняя барщину на земле феодала (меропщина) и уплачивая ему натуральную или денежную подать. , крепостные царского имения из села Градец под Струмицей. Ты же знаешь, преподобный, что по закону крепостные, кроме уплаты царского перпера должны еще два дня в неделю работать на имение — день косить, другой обрабатывать виноградник, молотить или жать, а на себя работать можно только в оставшиеся дни. И мы, пресветлый, не то что какие-нибудь нерадивые или непослушные, но, тем не менее, просим у тебя защиты. Если хозяин нас найдет, то он имеет право убежавшего крепостного клеймить железом и нос ему разорвать на две части. А мы знаем, что ты как настоятель можешь принять в монастырь любого — хоть откуда, будь то из Греции или Сербии, и свободного можешь взять, и крепостного, если хозяин его умер, и после этого прошло три года. Примешь нас? Мы все, что у нас есть, оставим монастырю».

«А что у тебя есть?» — спросил настоятель.

«Одни вши», — сказал Байко без всякого стыда.

«Так я что, пахать на них, что ли, буду?»

«Все живые твари от Бога, — перекрестился кузнец. — Но я — кузнец, мне они не шибко нужны, так что я их монастырю отдам».

И даже не хихикнул Благоя, Байко, как у него было в привычке. Очень был серьезен.

«Послушай, — сказал настоятель, — хорошо, пусть овец и свиней вы съели, но виноградник, полоска земли?»

«Нет их, — коротко ответил Байко. — Вот, гляди, сынок мой Петре подрастет, придет время, он женится, детей заведет. Они будут слугами Святого Георгия, слово даю».

Его слово, и слово ибн Байко.

Монастырь владел полем, где была одна глина, и Петре с малолетства занялся гончарным делом. Но и грамоте научился, так что его отпускали из монастыря вместе с сокальником, сборщиком сока — поземельного налога, как будто он был попов сын, значит, не мог быть меропхом. Так и хромал он везде, да и хромота его ему не сильно мешала, его недостаток не стал для него несчастьем: хитрый, как и его отец, и себе на уме, он сумел и свой изъян обратить себе в пользу: что бы он ни делал, люди ему помогали, жалея его.

Когда он достаточно вырос и с гордостью отпустил усы, а к тому времени и мать, и отец его уже переселились в лучший мир, его послали на ярмарку в Скопье.

Перед тем, как ему покинуть монастырь, новый настоятель сказал ему:

«Помни, Петре, несколько вещей. Что бы ни случилось, никто не смеет поднять на тебя руку или судить тебя, потому что ты — человек монастыря Святого Георгия. Наш монастырь хоть и немного меньше, чем Охридская архиепископия, но под нами целых 22 села, а про число клириков и монастырских людей я уж и не говорю. И даже турки были вынуждены это признать, и, слава богу, что им хватило ума не вмешиваться в наши церковные дела. Когда люди славного мученика во славу Христову Георгия попадают в Скопье, то ими никто распоряжаться не волен, и нет над ними власти ни у кого, ни у судского, ни у податного или главного в крепости, или надзирающего за складами, ни у сборщика соколов, лошадей, собак или любого другого чиновника. Запомни это. Монастырские люди не платят налога ни зерном, ни вином, ни мясом, ни сыром, ни тюрьмы не сторожат, ни глашатаями не бывают, и забрать у них ничего нельзя — будь то лошадь, осел или вол. Они государственные налоги не платят, чиновник не смеет на них штраф наложить или самовольно арестовать за клевету, непослушание или еще за что, никто судить их не смеет, потому что такие люди подсудны только монастырю и игумену».

«Понял, преславный отче», — гордо заморгал Петре.

А игумен продолжил, заходясь в старческом кашле: «Запомни еще и вот что: любой, кто приходит на ярмарку, будь то грек, или болгарин, или серб, латинец, албанец, влах [16] Влахи — народ, проживающий в южной части Балкан. Язык близок к румынскому. , должен заплатить определенную законом пошлину. Кефалия, городская управа, никакого отношения к ярмарке не имеет и не может получать от нее дохода, как и никакой чиновник. Там все наше, там хозяин — игумен, а не кефалия, понимаешь?»

«Чего тут не понять», — ухмыльнулся Петре, уже порядком уставший от поучений.

«Чего, чего, вот того», — сказал игумен, которого нелегко было разозлить, потому что это был редкий человек, понимавший, что шутки дают человеку опору в одиночестве. Сам ли он был одинок, или его Божье провидение этому научило?

«Если кто-то оспорит права игумена, — тихо сказал настоятель, с подозрением глядя на дерзкого юношу, — он будет иметь дело со святым Георгием, понял? Он ему отомстит и на этом, и на том свете, и в борьбе будет ему противником, а не помощником. Вот так-то».

«Аминь», — сказал Петр и вздохнул с облегчением.

«Подожди, есть еще одна вещь, — остановил его игумен. — Ты не женат».

«Нет, отче».

«В городе и по постоялым дворам всякого полно. Знаешь ты, как вести себя с женщинами, если тебе какая-нибудь попадется?»

«Мне про это отец все рассказал», — уверенно сказал, как отрезал, Петре, но заковылял вокруг игумена, весь красный от волнения.

«И что же он тебе рассказал?»

«Женщины — не душистые цветы и не полный амбар. Но если надо, понюхай цветок и выбрось его, а из амбара бери больше, чем туда кладешь — вот какой совет он мне дал».

Игумен помрачнел:

«Что ж, тогда надо поскорее найти тебе невесту, — сказал он. — И чтобы Господь дал вам дочку, это тебе мое благословение».

Так и сделали. Женой ибн Байко стала Тодора, дочь богатого сапожника Иосифа, а первой дочери, которая у них родилась, при крещении дали имя Костадинка, Коца.

Снег все падал, падал, а Петре думал:

«Вот потрафил мне старик! Вот это да! Гроша ломаного не стоит то, чего человек не видел своими глазами и не слышал своими ушами».

И захромал — шаг за шагом — по снегу и льду, огибая большой ярмарочный сарай с монастырскими горшками, вином, мясом и хлебом. Петре обдумывал свой план. «Интересно, Баязид приедет в Скопье? — думал он. Он зимы проводит то в Эдирне, то здесь, климат здешний ему очень нравится. Вот бы его тут встретить, а? Вдруг я столкнусь с ним лицом к лицу и поклонюсь ему, а? — раздумывал Петре, видя себя гордо стоящим перед несущейся мимо него закрытой султанской каретой, запряженной шестеркой лошадей, или представляя себя — вот он впереди толпы несет царские знаки. От таких картин у Петре прямо слюнки текли, будто перед копченой бастурмой. Святой Георгий Победоносец, вот бы это и вправду случилось, а?»

Чего только на ярмарке не было — ярмарка она ярмарка и есть, глаза на лоб полезут. Мешки с зерном, головы сахара, кунжут, турецкий горох, рис для плова и для каши, амфоры с оливковым маслом и с маслинами, сушеные фрукты в корзинах, чернослив, финики, инжир, а дальше горшки с медом, жиром и курдючным салом. Через некоторое время пришли посостязаться турецкие борцы — пеливаны, полуголые и намазавшиеся маслом, в кожаных штанах, отделанных серебряным шнуром. Натянули проволоку, по ней канатоходцы ходить стали, ох ты, боже мой! У Петре перед глазами все поплыло от пестроты на прилавках, но он старался держаться — ведь у него в голове собственная задумка была. Народ из наших, крестьяне, еще турки и албанцы, а больше всего влахов, а еще — то там, то сям — кто-нибудь из Дубровника в этой их разукрашенной одежде, так и мелькали перед взором Петре. У них широкие бакенбарды торчали, как сабли, волосы были всклокоченные — ну, прямо овины на головах, они приценивались и прижимисто торговались, глядя на него, а не на горшки и вина, от всего этого у любого голова легко могла пойти кругом — но не у Петре. У него был план, так ведь, поэтому он был готов выдержать что угодно.