Оливера Николова - Этюды об ибн Пайко [Тройной роман]

Отец Марко много-много лет назад пришел из Кратово, а в том городе был целый квартал медников, так что медные сосуды, которые там делали, по красоте превосходили и те, что делали в Боснии, и даже те, которые привозили из Кастамонии, что в Малой Азии. Марко изучил ремесло и делал подсвечники из тонких и переплетенных проволок, а кувшины даже из чистого золота, украшенные разноцветными драгоценными камнями, красивые, с ума сойти. Такие, какие делали в Кратово, и даже еще лучше. В горах за городом было много не только чистой меди, но и серебра, и управитель города с радостью позволял мастерам делать такие красивые вещи. Ремесло, которым овладел Марко, приносило немалую прибыль как туркам — первым людям города, так и самому управителю, которому вместе с двумястами его людьми, город, хотя он и находился в санджаке Скопье, был сдан в аренду за 70 мер аспр [1] Аспра — мелкая турецкая серебряная монета. ( Здесь и далее примечания переводчика ). . Семьдесят мер! Огромные деньги! В одной только мере было 500 000 аспр! А если еще вспомнить про монетный двор, который находился здесь, монетный двор, на котором чеканились аспры из чистого серебра, то получается, что управителю не о чем было беспокоиться. На монетном дворе работали многочисленные христиане — райя, которых он освободил от всех других обязанностей. День и ночь эта райя чеканила монету из меди и серебра и другого больше ничего не делала. Очень нравилось правителю по вечерам сидеть на крыльце и разглядывать новую груду начеканенных аспр, которые ему только что принесли. Он набирал полные пригоршни монет, держал в руках, потом выпускал, чтобы серебро текло сквозь пальцы, как вода. Склонялся над плоскими кружочками денег, как будто в первый раз их видел, со сдержанной усмешкой и огнем в глазах переворачивал монету и читал в экстазе: «Да будет победа славной — отчеканено в Кратово».

Так и Марко, не подозревая, как сильно они похожи, сидел вечерами перед тем, как запереть свою лавку в Скопье, сидел один рядом со своими кувшинами и блюдами, которые только что сделал, и медленно и внимательно их разглядывал, наслаждаясь их неярким сиянием. Он не отдал бы их никому на свете, если бы мог. Лицо его начинало сиять изнутри, как будто подсвеченное волшебной лампой, он обнимал их, словно детей, желая задержать их еще хоть ненадолго, прежде чем они покинут дом.

И в душе у Марко была такая же серебряная проволока, которая не ржавеет. Он всех любил, вот какая это была проволока. Даже если кто виноват в чем или обманщик, грязный, уродливый, угрюмый человек или негодяй, который ни чести ни совести не знает, для ибн Пайко все они были просто как дети божьи, которых нужно простить. И всем им он подавал руку, как родным братьям. Ну, и конечно, не всегда это кончалось для него добром, получил он немало оплеух за такое свое отношение. К тому времени отец его, как говорится, крепко стоял на ногах и мог быть ему защитой — и милостью, и богатством, так что Марко уже не нужно было ходить в опинках [2] Опинки — обувь без каблуков, в которой верх и низ соединяются шнуром из кожи. , как его отцу, когда тот приехал в Скопье и поначалу диву давался, как он сам говорил, глядя на Крытый рынок и чаршию [3] Чаршия — рынок. , так что одевался Марко потщательнее и покрасивее, чем когда-то отец.

Очень понравился ибн Пайко скопский желтый сафьян, слух о котором давно уже разлетелся далеко и широко, да и другие кожаные вещички он оценил. Если Кратово было знаменито медью и серебром, то в Скопье больше всего ремесленников занималось кожами, кожевников всего было числом около 700.

Когда молодые турецкие солдаты в красных, отделанных соболем или кожей шапках проходили мимо его лавки, задрав нос — как говорили в народе: если у такого нос отвалится, он не наклонится, чтобы подобрать — ибн Пайко улыбался, потому что знал про себя, что он совсем не ниже их, понимал, что их напыщенность происходит от неуверенности и суетливости. Их грубые узкие штаны вызывали у него жалость. С широкими кинжалами в ножнах на поясе, они выглядели как чучела героев, а не как крепкие парни, мечтающие стать не знающими поражений победителями. Стариков же он жалел, можно сказать, безмерно. Они, хотя и были намного суровее, чем молодежь, казалось, старались скрыть головы, склоняющиеся от забот, обвивая их красивыми магометанскими тюрбанами. «Ни к чему вам ваши чалмы, эфенди [4] Эфенди — почетный титул гражданских сановников и ученых у турок, впоследствии — вежливое обращение к мужчине. ! — хотелось ему крикнуть, глядя на них. — Все равно все на виду, все открыто! Я вас насквозь вижу, как будто смотрю в открытое окошко, эфенди! Напрасно вы пытаетесь что-то скрыть! Селям алейкум!»

А о себе, бедняга, не думал.

Серебряная проволока милосердия и доброты медленно обвивалась вокруг его шеи, и чем больше он находил оправдание для каждого недостатка людей, и чем легче он их прощал, тем туже затягивалась проволока и тем сильнее сжимала ему горло. Начал ли он уже хрипеть? Голос у него осип, как будто был не его. Ибн Пайко и дальше продолжал свое, пока совсем не потерял дыхание.

И на рынке рабов у Марко не возникло никакого недоброго предчувствия. Зачем он туда пошел? Уж во всяком случае, не затем, чтобы купить себе слугу по дешевке, и не затем, чтобы просто поглазеть. Новых рабов привезли из Сербии, где шла война, и уже несколько дней продавали здесь, закованных в цепи и совершенно изможденных. Душа ибн Пайко разорвалась бы на мелкие кусочки от одной мысли — нажиться на несчастье других.

Он, будто одеревенев, стоял посреди толпы и не чувствовал, как его толкали то слева, то справа. Разные бездельники, носильщики да цыгане, бродяги и всякое другое отребье хихикали вокруг него. Воздух был грязен и вязок, как тесто, от презрения к несчастным и превосходства над ними со стороны собравшихся поглазеть, их пошлых смешков и бесстыдных ухмылок, обращенных к связанным и совершенно нагим рабам. «Какое мелкое и отвратительное счастье — радоваться тому, что не они сейчас на месте этих рабов», — думал Марко в негодовании. На высоком помосте, построенном будто для театрального представления, теснились мужчины и юноши, женщины и девушки, а в сторонке — дети, ободранные и бледные, как новорожденные котята. Сердце Марко сжалось. По подпертой бревном деревянной лестнице на помост поднимались покупатели, чтобы пощупать у них мускулы и осмотреть зубы, или те, кто просто хотел плюнуть на них как на врагов падишаха. Ибн Пайко, опустив от стыда голову, видел только множество ног — мужских в башмаках и женских в белых носках и сандалиях, стучавших по перекладинам, да слышал звон цепей пленников.

Раздавалось «слава Аллаху» и «прекрасно», зурны и барабаны во всю мощь играли что-то вроде марша, а какой-то плешивый оборванец, стоявший с другой стороны лестницы, яростно тряс свой бубен. Солдаты, следившие за порядком, стояли поодаль, а в толпе сновали жандармы с пистолетами за поясом и ружьями в руках, полицейские и охранники.