Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

Хотя Ринто не мог пожаловаться на свое зрение, но в этот раз он достал из кожаного футляра, утепленного снаружи пыжиком, бинокль, приложил к глазам окуляры и приник к ним. Шли две нарты, запряженные оленями. Это обстоятельство несколько успокоило Ринто. Атата предпочитал передвигаться по тундре на собаках. Но кто это мог быть? Путники ехали не с якутской стороны, а с другого направления. Олени явно устали и истощены, они едва тащились, да и люди едва передвигали ноги, и прошло немало времени, пока Ринто не убедился: шли две женщины. Скатившись по снежному склону на скользких камусовых штанах, Ринто бросился через долину в стойбище.

Старший сын Рольтыт после ночного дежурства в стаде спал тяжелым сном в пологе. Его жена Тутынэ мяла пересохшую шкуру в чоттагине. Испуганно взглянув на свекра, она отложила работу и встревоженно спросила:

— Что случилось?

Не отвечая, Ринто растолкал сына:

— Одевайся! Гости едут с северной стороны.

Едва продрав глаза, Рольтыт сначала ничего не соображал.

— Какие гости? Кто они?

Натянув на меховую кухлянку матерчатую камлейку, спросил:

— Оружие брать?

— Пока не надо… Женщины идут.

Караван из двух нарт тем временем уже можно было разглядеть невооруженным глазом. Путники едва передвигали ноги, да и олени были не в лучшем положении. Передний часто падал, и женщинам приходилось его с трудом поднимать. Они были так измучены тяжелой и дальней дорогой, что Ринто едва узнал в них жену своего старого друга Тонто и его дочь Катю, нареченную невесту Таната.

— Что с вами случилось? Почему вы одни? Где мужчины?

В ответ жена Тонто только простонала, а Катя сказала:

— Это долгий разговор… Мы и не надеялись добраться до вашего стойбища, уже приготовились к смерти, но боги вели нас верной дорогой…

Ринто привел обессилевших женщин в ярангу. Вэльвунэ, не задавая никаких вопросов, поставила на огонь большой котел, быстро сварила мясо. Анна пыталась выспросить у тестя, что случилось, но тот только отмахивался:

— Потом. Сначала надо людям дать отдохнуть.

Рольтыт распряг оленей, разгрузил нарты.

Женщины поели и в бессилии завалились спать.

Прошел день, прошла ночь, и только в середине следующего дня Катя, несколько придя в себя, принялась рассказывать…

«…Мы тоже решили откочевать подальше от побережья, но наша бабушка была очень больна, и мы ждали, когда она отправится в свой последний путь. Уже замерзли все реки, озера, снег покрыл всю землю, а смерть все не приходила за старой Калянау. А тем временем новости одна другой страшнее доходили до нас. Злые гости приехали в стойбище поздно вечером, потребовали накормить собак, а на следующее утро собрали всех жителей, и Атата, главный среди приезжих, объявил, что отныне в нашем стойбище будет колхоз и олени уже не наши, а общие… Отец пытался возражать, говорил, что олени и так как бы общие, но Атата сердито перебил его, объявил врагом власти и народа и сказал, что он будет заточен в неволю и отправлен в русский сумеречный дом, где содержатся злодеи и преступники. От этих слов отец рассердился и сказал, что, пока он жив, никакого колхоза в его стойбище не будет, а Атату, как недружелюбного гостя, просит покинуть ярангу. Атата пил самодельную злую веселящую воду, они с собой возили на отдельной парте устройство для ее приготовления, был красен и очень сердит. Он вытащил из висящего на поясе чехла такое маленькое ружьецо специально для убиения человека. Отец не думал, что Атата серьезно угрожает ему. Он засмеялся ему в лицо и сказал, что жалеет его мать и отца, сотворивших человека, подобного якуту, прислужнику и союзнику русских. Такой тихий звук у этого ружьеца. Мы даже и не думали, что оно может убить человека. Отец сначала упал на колени и даже успел сказать: вот ты какой! И умер. Мои братья оцепенели, будто неожиданным морозом охваченные. А этот Атата кричал: всех, кто к нему приблизится, он застрелит из этого ружьеца. Вокруг него на защиту встали его спутники — Краснов из Уэлена, Гэмауге из Нунямо и Утоюк из Наукана, молодые большевики из наших. Они, конечно, не кричали, хотя тоже налились злой веселящей водой. Только увещевали нас, просили отойти подальше. Мои братья готовы были разорвать на куски Атату, но тут мама сказала, что ничего не просит, только пусть дадут спокойно похоронить отца, а все остальное пусть будет по-ихнему. Мы похоронили отца на высоком холме, откуда еще можно видеть морское побережье. Атата и его спутники провели собрание, поставили во главе стойбища Леленто из Чегитуна, продавшего до революции американцам собственных оленей; объявили колхоз. Братьев наших забрали. У этого Леленто оставили оружие и много патронов. Двое наших пастухов, которых мы в свое время пожалели, когда они потеряли свои стада во время Большого Гололеда пятнадцать лет назад, стали его сподвижниками, а нам посоветовали убираться…»

Повествование было долгим, прерывалось продолжительным молчанием, во время которого Катя как бы набиралась новых сил, чтобы продолжить свой страшный рассказ. Никто ее не перебивал, только время от времени ее мать молча кивала, как бы подтверждая сказанное, и при этом тихо всхлипывала, а то и начинала громко рыдать. За это время никто из слушателей так ничего и не сказал, и, похоже, Ринто не столько внимал горестному рассказу, сколько размышлял о своем. Дальше уходить некуда. Придется обосноваться здесь, в Долине Маленьких Зайчиков, в складках разломанной земли, последней пяди чукотской земли, хорониться в узких долинах, кое-где поросших колючим кустарником, березняком. Уж чего, а дров здесь вдоволь, хотя пастбища скудны, каменисты.

Пролетевший давеча в синей высоте самолет не выходил из головы: может, он был послан выследить убегающих от коллективизации оленеводов? Наверное, не одному Ринто пришла такая мысль.

Приезжих женщин поселили у Рольтыта, но у того и так было тесновато, и об этом надо думать. Ставить еще одну ярангу хлопотно и расточительно… Единственный выход напрашивался сам собой, да и подходил к давним обычаям, завещанным предками. Только как на это посмотрит тангитанская женщина? Что касается сына, то он не должен возражать: в свое время именно ему была обещана Катя.

Но Ринто приступил к осуществлению своего плана не сразу, дав сначала уставшим и пережившим ужас женщинам прийти в себя. Прежде всего он поговорил с сыном. Беседа происходила вдали от стойбища на снежном склоне, разрыхленном оленьими копытами. Низкое солнце давно скрылось за горной грядой, голубой сумрак медленно заполнял долину. Безмолвие окутало землю, и оно было прекрасным, умиротворяющим, наполняющим спокойствием душу человека. Ради этого душевного спокойствия стоило изо всех сил бороться с вторжением чуждых голосов, чужого шума и чужих мыслей.