Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

— А зачем ему смеяться? — заметила Анна. — Взял бы и вразумил людей.

— Он и вразумляет, — ответил Ринто. — Только для Бога мы как малые детишки. Он ведь не зло смеется над нами, а по-доброму, как мы смеемся над неразумными поступками и шалостью детей.

— Ну почему он допускает зло? Бы знаете, сколько людей погибло в последней войне? Миллионы! Это тысячи таких народов, как чукчи!

— Это не Бог, а Дьявол, Злые силы, — ответил Ринто. — Если бы человек всегда помогал Богу своими добрыми делами одолеть Дьявола…

Прошло несколько дней с того памятного разговора, а он все не выходил из головы Ринто. Эти мысли были с ним и в оленьем стаде, когда он заменял сыновей, уходивших в ярангу отдохнуть и просушить мокрую одежду, и в пургу, когда приходилось прятаться в снежном сугробе, и в ясные звездные ночи, когда во всем своем блеске представала небесная жизнь, затаившаяся в очертаниях Созвездий, Обиталище больших и малых Богов, Неведомой Силы Великого и Единственного, пронзающего своим могуществом Вселенную. Глядя на мириады переливающихся блеском звезд, Ринто порой ощущал то как бы вливание Неведомых сил в свою душу, то чувствовал себя таким ничтожеством, что трудно было потом опомниться. Ринто часто завидовал другим людям, которые живут только заботами сегодняшнего дня. Для них радость есть радость, печалясь, они стараются поскорее избавиться от источника несчастья и позабыть о нем.

Чтобы сделаться шаманом, надо подвергнуться такому испытанию, которого даже мысленно и не вообразить. Заставить переступить через самого себя, через свою сущность…

Анна Одинцова ни разу больше не вспоминала о своей дочери, и вообще она стала какой-то жесткой, меньше улыбалась, даже в глазах все реже появлялся прежний блеск. И только погрузившись в свое писание, она преображалась, глаза зажигались глубокой мыслью, менялось выражение лица. И все же приступить к тому, что задумал Ринто, он все не решался.

С уходом стойбища Аренто снова все чаще стало возникать чувство одиночества.

Единственным человеком, кто казался всегда счастливым, была Катя. Она и впрямь была счастливой. Все ее ближайшие жизненные цели были достигнуты: она стала женой любимого, предназначенного обычаями и судьбой человека, родила ему сына. Танат явно предпочитал ее в постели и не скрывал этого. Выходит, она победила тангитанскую женщину, и это чувство наполняло гордостью ее маленькое сердце.

Женщины сидели друг против друга в чоттагине и шили. Время от времени Катя отвлекалась покормить сына, а потом снова садилась на бревно-изголовье и бралась за работу. Граненые иглы, купленные еще в Уэлене у американских гостей с другого берега, хорошо прошивали шкуры, и ровная, плотная стежка крепким швом соединяла раскроенные Вэльвунэ части будущей кухлянки. Анна низко склоняла голову над шитьем, ловко откусывала своими ровными, острыми белыми зубами конец нити, свитой из оленьих сухожилий, иногда поднимала взгляд, чтобы поглядеть, как Тутриль жадно сосет полную, темную материнскую грудь. Она невольно улыбалась, и сердце Кати наполнялось добрым чувством к этой женщине, которая больше не была ей соперницей.

— А ты знаешь, — заметила Анна, — есть такие машины, которые могут шить.

— Знаю, — ответила Катя, — я видела в Уэлене. Но машина не может шить мех и кожу, только ткань.

Анна часто забывала о том, что Катя человек не только грамотный, но по-своему знающий. Она могла делать всю работу по стойбищу: собирать и разбирать ярангу, меховой полог, шить любую одежду, знала, какие тундровые растения годятся в пищу, какие надо заготовить с осени как лекарственные, готовила пищу, заправляла жирник и держала в нем ровное, некоптящее пламя, что Анне удавалось лишь с большим трудом, аккуратно чинила одежду, мяла шкуры, дубила кожу мочой, оленьим пометом и красила охрой, собранной еще летом. Все эти умения она впитала в себя с детства, и они стали как бы частью ее повседневного существования. Сама Катя замечала, что ее подруга не прочь иной раз переложить на нее какую-нибудь скучную работу. С великодушием победителя она прощала и это. Единственное, что тревожило и вызывало нечто вроде ревности, это особое внимание Ринто. Вот и сейчас, войдя с воли и как следует очистив от снега торбаза, хозяин уселся на бревно-изголовье малого полога и завел разговор с Анной, расспрашивая ее о великом вожде Сталине.

— Я видел его лицо на портрете. Так, приглядеться: ничего особенного. Густые усы, черные волосы, глаза пристальные, немного спрятанные. Вот его учитель Карл Маркс — тот куда внушительнее. Такой волосатый рот, что дивишься, как же он ел? Должно быть, пачкалась эта его растительность…

— Он же мылся, — заметила Анна. — По происхождению он — немец.

— Как Гитлер? — удивился Ринто.

Анна кивнула.

— Хотя, чего тут удивляться, — задумчиво произнес Ринто. — Вот и у нас оказались и подлецы, и воры, и обманщики…

— А разве раньше их не было? — спросила Анна.

— Раньше их было меньше! — убежденно говорил Ринто. — Когда появляется нечто, что можно получить без труда, тогда и появляется человек, который пользуется этим. Вот раньше этого не было. На побережье как водилось? Только тот, кто охотился — тот и ел досыта. А лентяй — тот голодал. Ну, поголодает — сам пойдет на охоту. Я не говорю о больных, старых, немощных и малых детишках… В тундре — то же. Равноправие может быть только при еде. Да и то есть обжоры, есть и умеренные. А если все люди будут одинаковы, какой смысл? Тогда достаточно одного человека во всем мире. Нет, это глупость… Жил в Инчоуне человек по имени Энтольтын и пел свою любимую песенку, смысл которой был в том, что вот, хорошо ему было бы вообще остаться одному во всей Вселенной, и владеть бы всем, и никто не мешал бы ему. Человек он был бессемейный, холостой и один жил в яранге. Случилось ему рыбачить ранней весной на островке. Увлекшись, он не почувствовал, как ветром оторвало ледяную перемычку и остался он на необитаемом островке. Конечно, не Вселенная, но никто ему не мешал, он делал что хотел. Через месяц кто-то из проезжавших заметил беднягу и вызволил. Энтольтын похудел, одичал, но с тех пор перестал петь свою песенку.

Когда Катя ушла кормить и укладывать сына, Ринто придвинулся ближе к Анне и вполголоса спросил:

— Ты готова подвергнуться испытанию?

Анна ответила не сразу. На нее вдруг словно повеяло студеным ветром непостижимой тайны. Она медленно перекусила жильную нитку, воткнула иголку в мездру и сказала:

— Это вы сами должны решить. Вы меня знаете уже не первый год… Не смущает ли то, что я тангитанка?

— Немного смущает, честно скажу, — ответил Ринто. — И поэтому хотел знать: исповедуешь ли ты русскую православную веру? Веришь ты в русского Бога? Я тебя об этом спрашиваю, потому что множество людей вслух не признают своей принадлежности к вере. Но внутренне — верят. Совершала ли ты обряды?