Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

«Видимо, все-таки это январь месяц сорок девятого года. Я уже давно потеряла счет дням и месяцам. Но по тому, как сильно прибавил свет за последнее время, можно с уверенностью сказать, что нынче уже не декабрь. То, что я пережила за последний месяц, перевернуло мою жизнь. Боюсь, что я уже совсем не та. И у меня нет сил и слов, чтобы описать все, что произошло со мной. Да и к чему? Кому это нужно? Я же не смогу рассказать обо всем, что проделал со мной Ринто, с кафедры в большом конференц-зале Музея этнографии в Ленинграде. Во-первых, мало кто поверит в это. Во-вторых, зачем?

Какими смешными и ничтожными мне теперь видятся эти так называемые научные исследования! Для чего они делаются? Об этом вслух не говорят в ученых кругах, но, по существу, для того, чтобы потешить свое личное самолюбие, свои амбиции. Людям, которые подвергаются изучению, они ничего не дают. Высокопарно утверждают, что это обогащает человеческие знания. Ну и что? Изыскания Миклухо-Маклая не прибавили ни грамма понимания и уважения к бедным папуасам, — только появилась уверенность, что все-таки это люди… Но не совсем такие, как европейцы и другие цивилизованные люди. Единственное чувство, которое они рождают у европейцев: немедленно просветить их, цивилизовать, привить повадки и привычки современного, культурного человека. А ведь все это не более как стремление дрессировщика приручить экзотическое животное. Да, именно это. Ведь в шаманизме больше всего подчеркивалась его обрядовая, внешняя сторона. Дикость! Устрашающая, необузданная, выходящая за все рамки приличия дикость! И никто не искал в нем человечности, того зерна, которое включает в себя прежде всего желание оградить человека от воздействия злых природных сил, не дать развиться врожденным силам зла, которые гнездятся в душе почти у каждого человека… Сегодня поняла — все, что я тут записывала, пыталась привести в систему к постичь, — все это ни к чему!.. Но почему я все же пишу сейчас? Только из желания выговориться. Главный собеседник Ринто, единственный, кто способен выслушать до конца, все же, похоже, не понимает меня. И причина в том, что я в своих рассуждениях отягощена прошлым опытом просвещения, псевдонаучных рассуждений. Ведь той же Маргарет Миид разве не приходило в голову представить на минуту, что она делает научное сообщение не маститому профессору Францу Боасу, а старейшинам острова Южного Самоа? Сообщает им о своих выводах, умозаключениях. Да они бы сочли ее сошедшей с ума. Очень возможно, что они так с ней и обращались, во всяком случае, отнюдь не считали ее ровней себе: неизвестно для чего и зачем выспрашивает о самом неинтересном, обыденном, о чем нормальный человек особо и не задумывается. Мои неуклюжие объяснения о причине моих писаний здесь, в яранге, тоже встречались снисходительно: она все же тангитанка, и у нее могут быть непонятные для нас привычки. Может быть, они в душе надеялись, что эта дурь у нее рано или поздно пройдет и она станет точно такая же, как и мы… Может быть, я уже стала такой. И начало этому — мои сомнения в целесообразности так называемой научной работы в стойбище Ринто».

Солнце уже довольно высоко поднималось над горизонтом. Иногда выпадали такие тихие, солнечные, ясные дни, что казалось, уже пришла весна. И такая погода стояла подолгу, как бы давая передышку пастухам, возможность проводить больше времени в стойбище, с женами, с детьми. И если бы не постоянная угроза обнаружения, жизнь здесь могла бы показаться настоящей идиллией.

В этот вечер Ринто долго протирал бубен снегом, подносил к огню костра, тихо, на пробу, ударял в него, вслушиваясь в его рождающийся после долгой спячки звук. Велел пока не навешивать спальные полога, чтобы в яранге было достаточно пространства.

Никакого особого события в тот день не должно было отмечаться, но все знали, что Ринто собирается петь и исполнять танцы. По такому случаю забили оленя и приготовили обильное угощение. Главным, конечно, было свежее оленье мясо, затем фаршированный салом и мелко нарезанным мясом желудок, нечто вроде вареной колбасы. И, конечно, ободранные оленьи ноги с костным мозгом.

После трапезы и обильного чаепития с сахаром Ринто уселся на бревно-изголовье и взял в руки бубен. Сначала он как бы примеривался, тихонько напевал про себя и едва касался гибкой черной палочкой из китового уса поверхности туго натянутой, специально выделанной кожи моржового желудка. Дети тихо подпевали ему, и, когда дед запевал громче и звук бубна усиливался, они выходили на середину чоттагина и неуклюже пытались танцевать. Только старшая дочь Рольтыта двигалась как настоящая, взрослая танцовщица, и даже сквозь неуклюжий меховой кэркэр можно было угадать ее стройное, уже сформировавшееся тело молодой девушки.

Ринто знаком подозвал Анну и подал второй, меньший бубен. Анна с детства любила музыку, и даже короткое время пела в университетском хоре. Поэтому ей не так уж трудно было не отставать от ритма и бить в бубен в такт ударам Ринто. Еще тогда, на берегу Ледовитого океана, на Священном камне Уэлена, она впервые познакомилась с чукотским песнопением. Искоса поглядывая на невестку, Ринто знаком приглашал ее присоединиться. На помощь пришла Вэльвунэ. У нее был хороший голос, но неожиданно высокий. И Анне пришлось спуститься на октаву ниже, но это только прибавило красок к песнопению, и Ринто одобрительно заулыбался. Чукотские обыденные песни не отличались многословием. Главное здесь был ритм и сам танец. Этот был посвящен встрече дикого оленя-самца с домашней важенкой.

Эти две строчки многократно повторялись, но главное внимание было обращено не к их смыслу, а к тому, как Катя и Танат изображали эту встречу на тундровом пастбище. Слегка потряхивая головой, как бы пробуя на своей голове огромные рога дикого быка-оленя, Танат осторожно подкрадывался к мирно пасущейся важенке, которая изображала, что не замечает его приближения, однако весь ее вид выражал томление и ожидание любовного приключения. Танат-олень — якобы мощный, бесстрашный дикий бык, однако был начеку: домашние олени могли напасть всем стадом и защитить свою важенку.

Убедившись, что Анна хорошо усвоила и мелодию, и слова, Ринто передал свой бубен Рольтыту, у которого оказался довольно низкий, красивый голос. Вэльвунэ и Ринто встали перед молодой парой и уже вчетвером исполнили танец. Анна втянулась и с настоящим азартом и пела, и била в бубен, и даже порой восклицаниями подбадривала танцующих. А потом не выдержала, отдала бубен запыхавшемуся от стремительного танца Ринто и сама вышла в круг. Перед ней оказался Рольтыт. Похотливо покачивая невидимыми рогами, дикий тыркылын то надвигался на робкую важенку, то резко отскакивал, стараясь так подобраться сзади, чтобы покрыть ее. Анна не раз видела, как спариваются олени. Она разгадала замысел Рольтыта и старалась всегда стоять так, чтобы не подставляться тыркылыну. Но Рольтыт был хитрее и ловчее в этом танце. В какое-то мгновение он оказался сзади и накрыл Анну. От Рольтыта пахнуло острым потом сильного, полного желания мужчины. Его стремление покрыть важенку было отнюдь не только танцем, а подлинной жаждой обладания. Не успев увернуться, Анна почувствовала прикосновение твердого, как камень, мужского достоинства и встала, помимо своей воли, как вкопанная, именно так, как встает важенка, когда в нее входит самец, ожидая, пока в нее перельется семя.