Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

Потом снова танцевали дети вперемежку со взрослыми, и Анна все время чувствовала на себе вожделеющий взгляд Рольтыта, волновавший ее.

Утром следующего дня стойбище было разбужено громким ревом летящего самолета. Казалось, железная птица хочет коснуться своими острыми, как ножи, крыльями верхушек яранг, скал и острого края зубчатой гряды. Ринто, выбежавший в одних меховых чулках, с тревогой следил, как самолет разворачивался, снова летел, направляясь прямо на него. Зажмурившись, Ринто упал на снег и втянул голову в плечи. Его обдало теплым дыханием крылатой машины, с ревом умчавшейся по долине, чтобы снова набрать высоту, вернуться и опять нацелиться на яранги. Вне всякого сомнения, те, кто сидел в самолете, хорошо видели людей на земле, знали, что они напуганы, и хотели их испугать еще больше. Ринто отполз обратно к яранге и вошел в чоттагин, прекрасно понимая, что от железной птицы не спастись. Единственное, что давало надежду, это неспособность самолета приземлиться на слишком тесном пространстве: долина была узка и коротка, и притом она довольно круто поднималась ввысь. Далее к востоку тундра была испещрена неширокими оврагами, торчащими из сугробов тальниковыми кустами, неровными берегами многочисленных озер. Может, они искали, где можно приземлиться, но, не найдя подходящего места, стали пугать обитателей стойбища.

Наконец, прогремев очередной раз над ярангами, обдав их теплым воздухом, самолет взмыл вверх и взял курс на запад, по направлению к Анадырю, столице Чукотского национального округа.

Ринто поспешил в стадо. Сыновья собирали разбежавшихся оленей. Покалеченных, сломавших ноги тут же приканчивали, обдирали, пока легко снималась теплая шкура. Снег заалел от пролитой крови. А тут еще спустившееся к самому горизонту солнце окрасило снега в алый цвет. Ринто помог собрать оленей, наказал подогнать стадо поближе к стойбищу, отрезал от одной туши лопаточную часть и ушел в ярангу, наказав сыновьям:

— Будем кочевать.

Войдя в чоттагин, Ринто положил очищенную от мяса, наспех выскобленную оленью лопатку в огонь и застыл в ожидании. Лопатка зачадила, потемнела, затрещала. Когда она окуталась белым дымом, Ринто взял ее толстыми оленьими рукавицами, чтобы не обжечь рук, выскочил наружу и сунул дымящуюся кость в снег. Она зашипела, затрещала.

Да, он принял верное решение: надо кочевать по направлению к полуострову. Те, в железной птице, подумают, что он кинется бежать дальше, попробует перевалить за хребет, куда, должно быть, ушел Аренто. А он поведет оленье стадо и стойбище, держась узких долин, где нет ровных, гладких снежных полей, на которые может приземлиться самолет. Уж если они хотят достать его, пусть приезжают на собачьих упряжках, а не прилетают на грохочущей железной птице.

Еще далеко до рассвета стойбище вытянулось в караван, взяв указанное лопаткой направление. Впереди шагал сам Ринто, за ним в своей походной нарточке ехал Тутриль, далее другие дети. Аргиш [51] Олений караван. замыкали женщины, поддерживая на неровностях тяжело груженные свернутыми шкурами и жердями для яранг грузовые нарты. Оленье стадо давно ушло вперед, Танат и Рольтыт гнали оленей, лишь на короткое время останавливаясь, давая возможность подкормиться животным. Корм здесь был скудным, хотя и нетронутым. Оленям приходилось копать довольно глубоко, но случалось и попадать на такие места, где ватап, видимо, никогда не вытаптывался и не съедался оленями.

Когда на восточной стороне горизонта обозначилась алая полоска, Ринто дал знак аргишу остановиться. Грузовые и ездовые нарты поставили кругом, оставив как бы ворота с одной стороны. Внутри разожгли три костра. Поставили варить чай. Главной утренней едой, как всегда, было толченое сильно замороженное мясо и квашеная зелень, проложенная кристаллами льда. Хотя еда была холодной, но после большой чашки крепкого чая, смешанного с тундровыми бодрящими травами, никто не чувствовал себя замерзшим. Наоборот, все чувствовали необыкновенный подъем. За дневной переход, должно быть, прошли немало. Ринто старался идти размеренно, чтобы не утомлять женщин, малых детей, не торопить оленей, давая им возможность кормиться.

Однако яранги поставили только на исходе третьего дня. Ринто выбрал глубокую впадину, как бы разрезающую горный склон. Он был пологим, и на его краях отсутствовал опасный снежный козырек, который мог от малейшего сотрясения воздуха обрушиться на яранги.

Ринто воткнул свой посох, обозначая место для главной яранги, и подозвал Анну.

— Будешь молить богов.

— Но я не умею, — испуганно ответила Анна.

— Для начала повторяй за мной слова:

Анна повторяла за Ринто и удивлялась простоте слов. Однако можно было заметить, что голос, произносящий эти слова, сильно отличался от обычного.

Слегка запинаясь, Анна продолжала повторять за Ринто слова моления. И вдруг в какое-то мгновение ей показалось, что как-то странно изменилось ее зрение: словно оно обратилось внутрь ее самой, а не вовне, как раньше. И эти простые слова уже больше не казались ей обычными, они наполнялись особой значительностью, словно тяжелели, прибавляли в весе. И даже произнесение их становилось затруднительным. Вылетая из уст, слова моления уносились, и Одинцовой казалось, что она видит их, улетающих, похожих на больших белых птиц. А сама она как бы обрела странную невесомость, будто даже слегка вознеслась над землей. Удивившись этому своему состоянию, она с любопытством глянула себе под ноги и увидела свои собственные, высокие меховые торбаза, снег, налипший на загнутые подошвы. Появилась Вэльвунэ со священным деревянным блюдом, на котором горсткой лежало мелко накрошенное оленье мясо, смешанное с салом. Беря щепотку за щепоткой, Анна бросала их в четыре стороны света, по всем направлениям главных ветров, и снова шептала слова моления. Потом каким-то образом она оказалась совершенно одна. Чуть поодаль светилась желтая полоска света, отбрасываемого на снег из открытого входа в ярангу, время от времени доносились детские голоса и приглушенный разговор взрослых.

Вместе с возвращением восприятия окружающего в душу вливалось чувство умиротворения, величайшего спокойствия, любви ко всем. Возвращалось детское ощущение мира, его мельчайшего разнообразия, способность различать тончайшие оттенки света и цвета, тонкий слух и проницательность взгляда. Все остальное отодвинулось в едва различимую, туманную даль, и чувство обновления и нового рождения было таким реальным и сильным, что только здравый смысл не позволил пуститься вприпрыжку к ярангам. Ей хотелось улыбаться, всем говорить приятное, и под самый вечер, когда все уже стали укладываться спать после долгого, трудного дня, она запела сначала вполголоса, а потом громче: