Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Мсье Бой, может, вернемся?

— Уже?

— Да ведь слишком поздно! А завтра мне рано вставать.

— Какая ароматная ночь, ты не находишь?

— Да.

— Я люблю тебя, Сюзон.

Он слегка притормаживает. Еще притормаживает. Еще. Останавливается. Где мы? Не знаю. Местность сельская, неизвестная. Узкая дорога, и ни одной машины. Справа — кукурузное поле, слева — луг. За деревьями лает собака. Лает, но не на нас. И впрямь, какая ароматная ночь, воздух вкусный и свежий после душного дня.

— Поцелуй меня.

— Ну что вы, мсье Бой!

И зачем только я поехала? Зачем согласилась? Зачем? Дура, идиотка, трусиха! Пьер нас привез после ужина. В его доме было так хорошо: мы попели еще разные песни, выпили стаканчик изарры, попрощались, как положено. Потом была поездка из Сара сюда. В котором часу мы вернулись на виллу? Не знаю. Надо было бы посмотреть, на месте ли машина хозяйки, а я и не подумала. Мария Сантюк и Иветта вышли из фургончика первыми, сказали: до скорого, Пьер, и еще раз спасибо, а я им сказала: не закрывайте дверь, я сейчас приду. И осталась в машине на две-три минуты, мы поцеловались с Пьером, он сказал: до завтра, мадам Аррамбюрю, я зайду выпить стаканчик для посетителей, я так счастлив! И я сказала: до завтра, я тоже счастлива. И рукой ему помахала, как вдруг услышала шаги по гравию за спиной. Тихие, как у кошки. Мороз пробежал у меня по коже, хоть и жара была, я опустила руку. Фургончик поехал. А я оказалась перед мсье Боем, он прижал меня, да так, что чуть не задушил. Уф! Обычно такой ласковый, до чего же он был груб на этот раз! Я задыхалась, пытаясь вырваться: ну что вы, мсье, мсье, мне больно! Он выпустил меня и взял за руку: пойдем, прокатимся. Я не решилась спросить, куда, зачем. Сели в «бэби-спорт» с опущенным верхом, хорошо еще, что волосы мои были скреплены лентой. А то разлохматились бы на ветру. У него они хоть и набриолинены, но одна прядь встала торчком, как хохолок у птицы. Все эти встречные машины со слепящими фарами, от них до сих пор глаза болят. А теперь вот просит поцеловать его, склоняется ко мне. Пьер предложил мне стать его женой, я сказала да, и теперь я уже немного его жена и не имею права целовать мсье Боя, даже если и люблю его по-прежнему, если и жалею его. Я должна объясниться. Он ждет. Ночь светлая, и я вижу его лицо, вижу, как блестят его глаза.

— Чем занималась сегодня, Сюзончик мой? Хорошо поплавала?

— Я не плавала.

— Почему?

— Меня пригласили. И Иветту, и Марию Сантюк. Молодые люди, мсье их знает: Пьер и Мигель. Мы ездили к ним в Сар.

— Хорошо повеселились в Саре?

— Это интересует мсье?

— Сама понимаешь.

Рассказываю. Про дом Аррамбюрю. Про родителей, про бабушку и про Элизу. И про обед, пипраду, цыпленка по-баскски. И про послеобеденную прогулку в саду, и как сыновья Аррамбюрю, несмотря на жару, играли в мяч об стенку. Хоть толстый Мигель очень ловкий, победил все же Пьер. Рассказала про вино с ароматом малины, которое мы пили весь день, про то, как вечером смотрели на садившееся за горы солнце, как там было красиво. И про друзей рассказала, он их видел на балу 14 июля, Жинетту и Маричу, Анриетту из галантереи, Батиста, Жозефа и Этьена. Плясали фанданго во дворе фермы, Батист играл на ткстистю, Элиза пела, у нее такой грудной голос, у Элизы, она бы понравилась мсье. Рассказала про бабушку, она тоже плясала, а толстый папаша Аррамбюрю был ее кавалером. Как же все смеялись! Уморительно было смотреть на эти маленькие старушечьи ножки, как они прыгали под черной юбкой, и так, и этак, и с поворотом, прямо кино, Мария Сантюк глазам своим не верила. Рассказала про Марию Сантюк в шляпе с левкоями и про то, как она весь день радовалась, веселый у нее получился выходной, у его Санкты Сантюк; она и про ноги свои позабыла. Такие шуточки отпускала, ну прямо как девушка молодая.

— И все?

— Мсье Бой считает, что этого мало?

— Врунья!

Тут я вскинула голову.

— Врунья! — повторил он. — Я только что видел тебя с этим типом.

— Каким типом?

— С горбоносым.

— Он не горбоносый, и у него есть имя, мсье Бой его знает. Его зовут Пьер.

— А мне плевать! Для меня он Горбоносый. Ты зачем его целовала?

— А зачем вообще целуются?

— Он тебя любит?

— Да, мсье.

Ну что ж, я сказала это. Рано или поздно надо было сказать. И я не жалею. Правда, может быть, надо было сказать как-то иначе, но он сам виноват: стал так выспрашивать, да еще обозвал меня вруньей. Его глаза в темноте стали большими-большими.

— А ты?

— И я тоже, мсье Бой!

Он схватил меня за плечи. Руки его, как клещи, как тиски. Он стал трясти меня:

— Нет! Слышишь? Нет и нет!

Я кричу так же громко, как и он:

— Да и да!

Он все сильнее трясет меня. Поднимаю руку, чтобы защитить лицо, он бьет меня спиной о дверцу машины.

— Мсье Бой, перестаньте!

— Ты не имеешь права!

— Но послушайте!

— Ты моя, а не этого типа!

— Он хочет жениться на мне!

— Стерва!

Пощечина. Да еще какая! Чуть голову не оторвал. Вот этого он не должен был делать. Я отвечаю ему пощечиной. Изо всех сил. Открываю дверцу «бэби-спорта». Бегу по дороге в ночи. Слышу: сзади хлопнула дверца машины, он бежит за мной. А, черт, сейчас догонит, догоняет, ну я ему покажу, как умею защищаться, грубиян, еще стервой обзывает, никогда ему этого не прощу. С ноги спадает правая туфля, черт с ней, снимаю и левую, бегу в чулках по дороге, под ногами камни, один больно врезается мне в пятку, я сжимаю зубы, обида придает мне сил, я все бегу и бегу. Спускаюсь в кювет, дальше — луг. На лугу удобнее драться.

— Ну сейчас я тебя поймаю!

Догнал, схватил платье, тянет, вот-вот порвет, а мне плевать, это платье — его подарок, может рвать, а если не порвет, я сама искромсаю его, как только вернусь домой. Пущу на тряпки это американское платье. Никогда еще я так не злилась. Он держит мою правую руку, а я левой рукой бью его в лицо, он хватает меня за волосы, я царапаю ему щеку, хорошо, что ногти не слишком короткие. Он хочет повалить меня, я сопротивляюсь, не так просто меня свалить, я не Долли какая-нибудь, не слизнячка. Ну вот, подножку поставил. Валюсь в траву. У него кровь в уголке рта, тем лучше, если бы могла, всю кровь бы ему выпустила. Ногой бью в пах, ногтями впиваюсь куда попало, кажется, в шею. Дергаю рубашку, она трещит. Сейчас и рубашку в клочья разорву.

— Я тебя возьму!

— Нет, не возьмешь!

Так ему и надо: говорю ему «ты», и если он только приблизит лицо, укушу. Кусаю. Хороший укус в подбородок. Он воет. Я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Он на мне и давит всем своим весом. У него исцарапаны щеки и подбородок, голова в вихрах, кстати, это ему идет, он похож на одного из мальчишек мурлосской школы, когда они дерутся из-за шариков. Хорошо еще, что не плачет, я не выношу его слезы, его несчастное лицо, уж лучше пусть будет злой, чем печальный, у тебя угрызений не будет, Сюзон!