Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Теперь это на час, не больше, — сказала сестра Мария-Эмильена. — Я подсчитывала с коровами.

Папа снова приподнял хвост кобылы:

— Еще меньше. Нина, посмотри.

Я увидела. В центре черного крупа — белая розочка: это были передние ноги. Конь — я это знала — появляется на свет, выставив вперед ноги: рождение — первый прыжок. Сильно натужившись, Свара вытолкнула еще что-то из своего живота — что-то яйцеобразное, начало головы. В тот же момент светящаяся змея пробежала по электрическому проводу, молния упала поблизости, небо взорвалось, что это значило? Я ожидала услышать голос своей матери, у меня было такое чувство, будто чье-то присутствие заполняет собой конюшню, это была грубая, искрящаяся изнанка смерти, ее провал. Смерть смерти, жизнь. ЖИЗНЬ. Я уже не чуяла под собой земли, папа позвал меня:

— Нина, помоги! Сестра, закройте ей голову, ей не нужно на это смотреть, а то взбудоражится. И считайте время схваток, прошу вас.

Сестра Мария-Эмильена присела на корточки. Голова Свары исчезла за ее юбками. В конюшне зазвучал церковный голос, считающий вслух: раз, два, три, иногда до двенадцати.

А я снова встала рядом с папой, тянувшим на себя тело, походившее даже не на тело, а, скорее, на гигантский кокон, или, вернее, на ветку, обернутую кисеей. Папа говорил. Осторожно, голова вышла, теперь шея, тихонько. Три, четыре, пять, нараспев считала сестра Мария-Эмильена. Вперед, говорил папа, мы уже на середине, осторожно, легкие, чтоб он не задохнулся. Пять, шесть, семь, декламировал ангельский голос и прибавлял: мужайся, Божие создание, терпи, скоро все кончится. Я покорно, в упоении тащила, тянула. Кисея на ветке была скользкой; я дважды выпускала ее из рук. Круп, говорил папа, задние ноги, скоро конец, осторожно: пуповина. Восемь, девять, десять. Я потянула. Скорее, нож, сказал папа. Я вскочила и, ничего не соображая, протянула ему все приготовленные инструменты: ремень, ножницы и нож. Он достал из кармана катушку со шпагатом, кажется, или с хлопчатобумажными нитками, обработанными щелочью, завязал узел вокруг белесой ленты, связывавшей только что родившееся с животом Свары, потом перерезал эти узы. Сейчас мы увидим его, ощутимого, трепещущего, достаточно разорвать оболочку, раскрыть ее. Мы сделали это вместе, папа и я, бережным движением. И вот я увидела его, вскричала: он похож на нее. Гроза еще ворчала, но уже без вспышек, длинный барабанный бой. Я увидела его, его, жеребенка, которого она подарила мне на двадцатилетие. Одиннадцать месяцев питала своей плотью, терпеливо вылепливала в темной шелковистой пещере своего нутра. Несколько секунд он лежал, словно игрушка, деревянная лошадка, оглушенный своим существованием. Папа пошлепал его, и он зашевелил длинными ножками, на кончике которых были копытца, похожие на обмылки. Я подобрала оболочку (теперь это была лишь мертвая плева) и засунула ее под солому.

— Может мать взглянуть на свое дитя? — спросила сестра Мария-Эмильена.

— Нет, — ответил папа, — она еще не вытолкнула плаценту. Считайте до ста, сестра.

— Она проявляет нетерпение, мотает головой.

— Считайте, сестра, прошу вас!

Последним усилием Свара выкинула что-то вроде сердца, в котором одиннадцать месяцев рос жеребенок. За это время он приподнялся. В позе маленького сфинкса, скрестив передние ноги, он раскрыл на весь мир, на нас, на конюшню такие пламенные глаза, что они показались от этого яростными. Мы с папой рассмеялись, особенно я.

— Девяносто девять, сто. Еще подождать? — спросила сестра Мария-Эмильена.

— Нет, сестра, теперь все хорошо, вы свободны.

Сестра расставила руки. Из-за серых юбок вынырнула голова Свары. Они поднялись одновременно. Кобыла вздрогнула, издала глухое ржание, подошла к своему жеребенку (в ее глазах я на сей раз прочитала восторг), начала его вылизывать. Водила языком по его шкурке каштанового цвета, сморщенной, как гармошка, а он покачивался под этими прикосновениями. На улице гроза удалялась, дождь успокаивающе шелестел. Мы смотрели, как Свара нежно и методично вылизывает жеребенка. А потом вдруг она оставила малыша и резво прошлась рысцой по всему коридору конюшни. Послеродовый танец. Приободренный, жеребенок приподнял зад, расставил передние ноги, трижды попытался встать, он шатался, падал, снова поднимался, и его совсем новые глаза под грушевидным, как у матери, пятном на лбу, блестели от страсти и прилежания. На четвертой попытке ему это удалось, он остался стоять. Неуверенно сделал несколько шагов, и Свара прервала свой танец. Подошла к нему и лизала его, лизала, лизала.

— Что за хозяйка! — сказала сестра Мария-Эмильена.

— Какая мать! — отозвался папа.

— Папа, — спросила я, — а как мы его назовем?

— Подарок, — ответил он. — Он ведь родился в день твоего рождения.

— Божий подарок, — сказала сестра, — назови его Богоданный.

— Богоданный, мне это нравится, — обрадовалась я, — красивое имя для чемпиона.

Они ждут меня — Богоданный и Свара. Уже пора, я должна спуститься, почистить их, отскрести копыта, распутать гривы, я должна… о, к чему разыгрывать комедию перед самой собой? Изо всех сил отгонять мысль, не дающую мне покоя? Что я должна? Я хочу, и все. Я хочу снова его увидеть. Он там, с лошадьми, он вернулся этой ночью около часа, может быть, еще позже. Я лежала в своей комнате, в голове теснились черные мысли, я видела папу с залитым кровью лицом, с разбитыми очками, он не шевелился, я задыхалась, звала на помощь мать. Храни его, не покидай. Образы стерлись, но сон не приходил, я снова оделась, решила провести ночь подле них — Свары и ее жеребенка. Напротив их стойла по-прежнему стоят ясли Урагана, набитые соломой. Там, по крайней мере, я смогу отдохнуть, подождать, ничего не боясь, пока не наступит утро. Никогда не забуду запахов, когда я иду через сад, неба, похожего на другой сад, россыпи звезд. В темноте я сорвала цветок петуньи, он пахнул довоенным хлебом, я пошла прямо к конюшне, запрокинув голову, глядя на звезды. Сразу же поняла: что-то происходит, лошади топчутся, почему они не спят? Прижавшись к стене, огляделась вокруг, потом выглянула дальше, во двор, напрягла слух. Ничего подозрительного, я приоткрыла дверь (слегка, ровно настолько, чтобы протиснуться боком), закрыла ее с такими же предосторожностями, петли не скрипнули, я зажгла ночник, задвинула щеколду в стойле, мне было неспокойно. Свара повернула ко мне голову, вовсе не нервничая, напротив, спокойно, как когда рядом друг. Позади нее играл жеребенок, раскачивал шеей, скреб солому, сгибал правую переднюю ногу, будто здоровался, моя кровь забурлила, потом застыла. В углу стойла сидел, сжавшись в комок, наездник. Сначала я увидела его руку, потом глаза-кристаллы.

— Нина!