Леонид Нетребо - Кокон для Стены Плача

Затем, слава богу, пошел пальцами вверх, перебирая каждый позвонок, расползаясь, как осьминог, по плечам, забрал голову в чашу своих огромных ладоней, слегка запрокинул, потянул на себя (она впервые застонала), — встряхнул, повернул лицом ко мне…

Я увидел ее глаза, полные восторга, боли, обожания.

Взгляд на меня, но не адресованный, не принадлежащий мне. Наверное, так она смотрела на своего мужа, моего друга, когда ставила ему рога.

Случайный самец массирует случайную самку.

Затем он вынудил ее перевернуться, и началось самое мучительное.

Отнял у нее лифчик, который она прижимала к груди, откинул ее руки, как будто готовя к объятиям.

Заколдовал над грудью, с которой мне так повезло, как я считал ранее, не предполагая мук из-за ее совершенства, из-за возможности, а также необходимости с кем-то делить это богатство. Обошел каждую ладонями, обмял, тяжело дыша. Пару раз сказал «расслабься» — конечно, для него нет «ты» и «вы», дикарь…

Что же ты так тяжело дышишь? Неужели устал? Это ведь так привычно для тебя. И вспотел, аж волосы прилипли ко лбу!

Дошел до пупка и ниже: она содрогнулась — как это знакомо, но так ли глубоко, блаженно бывало содрогание со мной? Не уверен.

И ниже… Это уже слишком.

И наклонился, как будто собираясь испить из чаши и вытянул шоколадные губы.

Я шевельнулся, борясь с першением в горле, боясь потерять сознание или закричать, — она вздохнула, как будто освобождаясь от огня горячей влагой внутри. Я встал. Или мне показалось, или захотел встать. Но его уже не было рядом с чашей, он опять смотрел на ступни, уже без очков. И сказал без акцента: «Сейчас заканчиваем». Или был акцент?

Она вставала, измученная, и, наверное, счастливая — да, я искал счастье в ее глазах, но она смотрела вниз, опустив веки, как шторы на вечерние окна.

Она обращает внимание на мертвых рыб. Предположительно, это мурены. Каждая мертвая мурена лежит долго, часы, сутки. Мелкие рыбы и иные водяные существа опустошают ее брюхо, тело постепенно превращается в тряпку, оно все легче, трепещется, колышется все с большей амплитудой, и наконец исчезает, как мусор.

— Шер, оказывается, воевал, — говорит Марина восторженно. — Он был ранен. Это подвигло его на медицину. Он помог себе, потом стал помогать другим.

— Обычная история, — небрежно говорю я.

— Он вахтуется, пару месяцев здесь, потом неделя дома, в Каире. Так мало? Говорит, мало, но нужно работать, деньги, помогать детям, дать образование внукам. Они тут все вахтуются. И обслуга, и военные…

— Наши люди тоже вахтуются по таким же причинам.

Я непоколебим, меня трудно удивить.

Она стала ходить на массаж каждый день, я плелся рядом, как раб. Иногда ей удавалось провести меня, и она принимала сеанс массажа «без охраны» — оттуда, из бесконтрольных сеансов, эта социальная лирика. Впрочем, не только социальная:

— Он рассказал, как я должна медитировать. Лечебная медитация. Лечь, расслабиться. Представить, что мой живот, все то, что в животе… То есть всё внутри меня, вся я — это море. Всё, что во мне, — это кораллы, гроты, выступы. Туда проникают лучи солнца. Мягкие водоросли, рыбы. Среди них есть большие. С большими губами. Губами-присосками. Они этими губами — целуют, слега посасывают…

— И причмокивают, — подсказал я. — Это он так хорошо изъясняется по-русски?

Марина не обратила внимания на мою вставку.

— Нужно внимательно вглядеться в себя. Понять, где, в каком месте… и пустить туда рыб, они будут своими мягкими губами… целовать, щекотать. И мне станет легче, и я буду смеяться от счастья. А потом придет сон, и все это будет уже сниться.

Она помолчала, с глуповатой полуулыбкой, щурясь, как близорукая.

— Конечно, это мои слова. А он только дал понять. Скупыми словами и жестами.

И прикосновениями, подумал я.

— И прикосновениями, — добавила она. — Он волшебник.

А ты шлюха.

Марина заменила симку на телефоне, теперь у нее был местный, египетский номер, который она сообщила только матери и еще паре близких родственников. Последней каплей, подвигнувшей её к такой замене, стала СМС-угроза от Пана директора, совсем выжившего из ума, рехнувшегося на почве безответной любви или, скорее, на почве униженного самолюбия: его нищая шлюха ушла к другому, вы только подумайте, такому же нищему и такому же нулю, как и сама.

«Тварь я всё сделаю чтобы ты мне ответила!!! Ты будешь звонить мне умолять!!! Будешь жить и мучиться жить и мучиться!!! Если сегодня же не ответишь война сука или сама позвони. Время пошло!!!»

Истерика без запятых, но с тройными восклицательными.

— Мама! — кричала Марина на весь берег, не приставляя телефон к уху, а держа его перед лицом. — Ради бога, никому-никому этот номер! Ах, он уже сто раз звонил? Ну, конечно. Вот поэтому — никому. Мама, какой может быть пожарный случай, ну что ты, в самом-то деле. Сердце, у тебя сердце, нормальное у тебя сердце, не выдумывай. Да? Ты выдумываешь. Ну, ладно, только дяде.

Лирическое настроение у Марины, как правило, в вечерний час, чаще совсем ночью. Сейчас в номере только лунные блики и приглушенный шорох сонного моря.

— Серёжка рассказывал, что ты замерзал, тонул в болотах, выносил из тундры труп друга или коллеги, спас ненецкую семью, а потом молодая ненка спасла тебя, и что потом ты чуть на ней не женился, хотел бросить жену… И ведь потом бросил?

— Что в подобной истории необычного?

Я сердит, отвечаю скупо — делаю одолжение.

— Подобной, хм. Ничего, конечно, я даже где-то читала про такое, но… Мне все-таки нужно знать, с кем меня свела судьба. В очередной раз. Мне было бы легче, если бы ты был одновременно грешником и героем. Ты герой? Или ты обычный человек?

— Обычный.

— Докажи! — она хохотнула. — Ну!

Ты следующему своему коню будешь нукать, наездница.

— Ну? — уже вежливо и не очень уверенно. — Пожалуйста…

— Доказываю. Труп не выносил. Выходили вдвоем, с коллегой. Он отморозил ногу. Нас нашла молодая ненка, на нартах привезла в чум. Таких историй немало. Все люди, присмотрись к каждому, герои и грешники.

Она встрепенулась:

— Да, согласна. Вспомнила, Серёжка рассказывал, что ты отпилил другу ногу. Я тогда не поверила, думала, он шутит. Неужели это правда?

— Шаман приказал. Иначе гангрена. Он сам не мог. Сил не было. Старик.

— Тебя потом судили?

— Вроде этого.

— Без наркоза?

— Травы на водке. Он спал.

— Это страшно?

— Я тоже выпил, прежде чем… Нет, это кайфово, отпиливать ноги.

— Не издевайся. А та, ненка? Молодая?

Я молчал, она поняла, что на этой теме табу. Наверное, я как-то необычно молчал.

Она тоже надолго обеззвучилась. Потом всё же продолжила терзать:

— Ты стрелял в людей?