Юрий Цыганов - Гарри-бес и его подопечные

Только и я, видит Бог, не сильно от них отличался. Я был им не помеха… Я, такой же кладоискатель, зарылся в нору своего подвала, напялил на себя бронежелет фирмы «Пошливсенахер», и мне было плевать на их провинциальные войны. Я ничего не хотел знать, кроме своих холстов. В холстах было все: и моя провинция, и исход из нее, и блуждание по пустыне, и стена, которую долбил я усердно, и Мекка, и Иерусалим — все было т а м. Остальное не имело смысла. Я отрывался от них лишь для того, чтобы заработать монету или как следует выпить. Тогда мы и знакомились. Я был без денег и не имел заказов. И это их в принципе устраивало. Это была моя визитная карточка. Пропуск на территорию. Я был с ними на равных…

— Крот, а что это за история со Шварцманом?

Я лукавил. Историю я знал, но мне нужны были подробности. Материал для романа я собирал всегда. Крот был своего рода справочник, путеводитель «по местам боевой славы», куда не мешало заглянуть перед выступлением.

— Шварцмана сейчас засветили… Ну ты в курсе… Выставка на «Крымской», репортажи… Гением оказался. А тогда… время было бдительное, исподтишка жили… Жизнь познавали с испугом. Все было под запретом… И Шварцман, естественно… А эти, уже заканчивая институт, таскались к нему тайком. Страшная то была тайна… Кто? Так Птица, Чащиноид, Василий и даже Сева его посещал. Диссидентствовали, короче. Евреи же не могут без этого. У них природа такая: чужие мозги заплетать. Там было что-то вроде секты… Знаешь, секты такие бывают: «Аум Сенрике», секта Муна, «Белое братство». А здесь все невинно… досочки какие-то левкасили типа икон и рисовали на них всякие знаки таинственные по его философии. Он их учил знаковому искусству. Птица схватил суть и свинтил тут же… Нам с такими знаками, решил, не резон. Хотя и у него мозги заплелись. Свои знаки стал рисовать — птичьи… Севе вообще все до фонаря… каким он был фрайером, таким и живет, не тужит. А эти прониклись… Чача так до сих пор досочки левкасит, иероглифы на них плетет по Учителю. А с Василием сложности…

С Василием сложности… я и без Крота знал. Василий, как рентгеном, высвечивающий жидо-масонов в любой подозрительной подворотне и разоблачающий на корню их хитросплетенные помыслы, сам, средь бела дня напросился в их творческую лабораторию. Припал к истокам идеологии… Совершенно в русской традиции: на каждого Маяковского по Лилии Брик, на каждого Есенина по Блюмкину… Приятель у меня один есть, тоже озабочен еврейским вопросом. Все зло, говорил, от Сиона. Долго так говорил, убежденно, со страстью в голосе… Пока не женился на чистокровной еврейке. А она возьми, да роди ему сына… Еврея. У Василия хуже дела. Художник, провинциал, инвалид: гремучая смесь, в плане амбиций… К тому же не без талантов. А тут запретный плод на голову свалился, по фамилии Шварцман — иероглиф, загадка, гений… После вузовской рутины, поставленной на поток, — почти откровение…

Знаковое искусство — искусство мудрецов, возведенное в степень религии. Пирамида, крест, паучий знак вечности (сиречь свастика), звезда, полумесяц — человечество шифровало свое мировоззрение всегда. Их идеологи объединялись в кланы и метили свою территорию знаком. Знак нес в себе все: философию, политику, Бога. Человечество самоутверждалось, расставляя везде свои метки-святыни. Оно настаивало на них с фанатичной стойкостью. Шесть концов у звезды или пять, полумесяц или крест… Крест какой формы? Какого цвета истина? Двумя или тремя пальцами совершать крестное знамение? Устраивались вселенские бойни, уничтожались народы, разыгрывались чудовищные драмы из-за куска красной тряпки или двух треугольников, наложенных сверху вниз друг на друга…

Когда рассудок занят поиском истины, он, поднатужившись, выдавливает из себя супермудрость — «Черный квадрат» — край, за которым пусто… Но в другом измерении иная печать — лик Божий «Троица», знак прощения и любви. Он не требует утверждения, просто является и согревает…

Когда Птица рассказал мне о Шварцмане, я пропустил это хозяйство мимо ушей. Не знал я такого, и все эти знаковые дела меня не тронули нисколько. У меня были свои прииски, где намывал я свое золотишко… До чужих откровений мне не было дела. Одно я запомнил — черная фамилия… Я и ляпнул как-то в присутствии Василия, без всякой задней мысли:

— Странно, правда? — Шварцман… Не тот ли Черный Человек, что у Моцарта «Реквием» заказывал?

Не успел я договорить, как увидел чудовищную метаморфозу. Василий, благодушно попивающий пивко, преобразился на глазах в искаженного злобой пса. Он — враз побелевший и жутковатый — накинулся на Птицу с такой откровенной яростью, что я сразу заподозрил: тут дело не чисто. Такие преображения не просто так…

— Ты ему рассказал! — задыхался Василий, тыкая костылем в перепуганного насмерть Птицу. — Ты! рассказал!!! ему!

Как мы его успокоили, я не помню. Очевидно, все-таки водкой… Но тогда же я утвердился в догадке: тут попахивает Фаустом… Без сделки здесь не обошлось…

Потом, много позже, увидев работы Шварцмана, я дозрел: стиль! Стиль — суть создателя — у каждого свой. Как автограф. Как почерк.

Василий уже рисовал свои знаки. Протяжные лубковые легенды, как песни-сказания, заплетал в полотно. Было заметно, он балдеет от русской иконы… Картинки его были виртуозны по исполнению, несли в себе чистое чувство… Они были просто красивы! Его покупали, печатали в престижных каталогах, он съездил в Италию… И был он уже сам по себе… Ho! Но странным образом, через Васильеву вязь просвечивал Шварцман. Мощный Шварцман давил его потуги на корню. Василий так и не смог превозмочь учителя…

— Пиво, однако, кончается, — заметил я…

Крот отлетел в свои миры… Предался милым сердцу воспоминаниям. Похоже, его волновало прошлое… Но, скорее, это был очередной мини-спектакль одного актера. Крот был мастер заполнять пустоту творчеством…

За десять лет мы поменяли эпоху, ожесточились, переболели страхами, превозмогли безысходность и жутко постарели. Мы наконец все назвали своими именами, увидели яму, куда можно было загреметь без проблем… Мы почуяли запах опасности. Это было по мне. Я люблю играть по правилам. Кроту такой расклад был не по душе. Он не выносил резких телодвижений…

— Ты понимаешь, старик… пива сейчас хоть залейся… на каждом углу. Но разве это жизнь? Его и пить-то противно… Купил и пей, как какой-нибудь гнус, в одиночку. Я помню (Крот мгновенно преображался, проникая туда , в заповедную зону, светлел лицом, даже как будто светился) — утро… с бодуна просыпаешься рано… хреново, естественно, но предчувствия скорой радости окрыляет. Лезешь в загашник — я всегда собирал двугривенные, чтобы никаких проблем — и идешь по утренней Москве, как Буратино, зажав в кулаке монеты. Москва просыпается… Улицы поливают, собачек выгуливают, работяги хмурые на смену канают… а ты идешь, не спеша, против течения, к своему роднику. Все рассчитано по минутам — попасть к восьми… У «Зеленых ворот» толпа, таких же, как ты, страждущих причастия. Молчаливая и напряженная, как зажатая в тиски пружина… Она стремительно распрямляется в проем едва приоткрытых ворот. Ты уже не принадлежишь себе. Ты часть мирозданья… частица собора! Чувствуешь приобщенность к действу и почти счастлив! Так папаши наших отцов, очевидно, объединенные общим порывом, ломились через пробитый проем в райские кущи… Только, в отличии от них, мы тогда получали желаемое. Этим же старым козлам пиво-то как раз не досталось…