Юрий Цыганов - Гарри-бес и его подопечные

— Ох, — говорит Мичурин, — знатно.

— Эх, — говорит Циолковский, — космогонично.

— Что это, — спрашивают, — невесел ты нынче? Водку пьешь, шампанским запиваешь…

— Да, — отвечает Корней, — водку пью, шампанским запиваю, оттого что холод чую великий. Озноб необычайный душу студит. Звезда сияет, да холодна.

— Циолковский, это по твоей части.

— Ну тык… это мы понимаем. Солнце светит, но не греет. К зиме это. Эх-х — эх…

— К ядерной, — радуется Мичурин. — Шучу так. М-да… Берешь в компанию? Выпить мы здоровы.

— Давай.

А Шелудивая пьяница, не попрощавшись, разом по-английски слинял, опрометью и стремглав Центральный проспект пересек, через Последний переулок, крадучись и озираясь, просквозил, семь положенных метров отсчитал, три метра отмерил, мусор разгреб, камень отвалил да и сгинул.

А Корней наливает и пьет, наливает и пьет. Уж полно товарищей к столу его приблудило, да не видит, не слышит он никого. Небывалая тяжесть придавила грудь.

Видение странное встает перед ним.

Лежит будто он в пустой зале. Вода сочится со стен, вода на полу. Водоросли к телу липнут, вяжут его.

А в глазах синева разливается, да такая, что дух захватывает и сердце щемит. Живая будто, двигается сама в себе. Свет и покой несет то сияние.

И видит он царевну внутри той синевы.

Сидит она голая, играет на виолончели. Божественный и целомудренный инструмент в ее руках. Страстный оскал застыл на лице. Пальцы сжимают гриф, смычок елозит по струнам, и мерзкий скрип вместо звука вытягивается из нутра инструмента.

Силится Корней встать, да не может. Опутали тело скользкие водоросли. И слушать невмоготу.

— Что ты делаешь! — кричит.

А она вся в истоме. Водит смычком, увлечена. Безобразный скрип разрушает сияние. И пышное бедро дрожит в напряжении.

— Что ты делаешь, змея!

— Да люблю я тебя, дурачок, — воркует царевна.

— Коли любишь, не истязай.

— А как умею, так и люблю…

«Тьфу! — думает Корней, выключая кошмарное видео, — это Кафка какой-то с Тарковским, Бунюэль и Дали. И этот, как его… Хармс, беззастенчивый и постылый. Но бедро, как на грех, впечатляет. Надо ребенка ей сделать, семью организовать. Материнство, кстати, вечно. Все остальное разврат».

— Что? — говорит Циолковский.

— Что ЧТО? — говорит Мичурин.

— Что остановился, говорю, наливай.

— Эх, Циолковский, бессмысленный ты человек…

— Эт почему?

— Вон Корней тих, а сколько в нем потаенного смысла.

На край стола ложатся две черные лапы. Следом появляется морда в гриве и бороде. Следом косматая грудь. В гриве тлеет бычок, на груди крест мерцает.

— Кто?! — два желтых глаза обвели застолье и встали на Корнее, — такие?!

— Корней, — представился Корней и протянул руку для знакомства, — а вас как?

— Я Лева Зверь — всем зверям зверя! Мой учитель Леонардо да Винчи. Но я его превзошел.

— Не надо тут ля-ля, — говорит Илюшка-пьянчужка (урожденный Илья Айзенштадт) и прикуривает от Левиной гривы.

— Что?!! — глаза побелели, потом стали синими, потом снова желтыми, — ты сказал? Повтори!

— Не надо тут ля-ля, — повторил Илюшка.

— Давай! карандаш — докажу, — сказал Лева и посмотрел фиолетовым глазом. Второй остался зеленым.

— Во, дает! Не смеши компанию, родной… Ну откуда у художников карандаш?

— Понято. Давай «Агдаму» — «Агдамом» рисовать буду.

К слову сказать, рисунок, сделанный Левой пятерней на скатерти, был вырезан Ильей Айзенштадтом и продан в годовщину смерти Зверя на аукционе Сотбис за пять тысяч фунтов стерлингов. В настоящее время рисунок находится в галерее Гуггенхайма.

В дальнейшем вечер был скомкан. У каждого прорвалось свое Я и обнаружилась жизненная позиция. Все принялись высказываться, напрягая ауру над проспектом. И каждый о своем, о наболевшем.

— Вчера кино показывали, — говорил некто Туз, — про Шарикова. Так я чего подумал… ага, все мы, блин, шариковы!

А злой и саркастический Хромая Ерахта сказал буквально следующее: «Не-е, ты не Шариков, ты натуральный Тузиков! пффф…». Но Туз на это не среагировал. В смысле, на рожон не полез. В том плане, что не вырубил обидчика, как тот просил.

Драка случилась позднее. Затеял ее Птица. И это было естественно: Птица всегда затевал драку. Птица не признавал прелюдий на манер: «Что ты сказал, повтори». Он игнорировал завязку, переходя непосредственно к финальной части. Не вставая с места, бил сидящее перед ним действующее лицо.

А пока орал Циолковский. Или пел. Как на то посмотреть. И песнь его была печальна. В ней угадывалась ностальгия по промелькнувшей жизни, слышалось тотальное разочарование и едва уловимый проблеск надежды.

— Извела меня кручина… Где труба?! Почему связи нет? Подколодная змея… С Егором говорить буду! Брат он кровный… Скушно мне, эх, как скушно! Знать, судьба…

А Егор сидел в подземелье, приваленный камнем, и на звонки не отвечал. Он любил одиночество, поэтому пил один. В Егоре сидел бес. Звали его Гарри-бес. Гарри был неистов в желаниях и абсолютно равнодушен к жизни. Он говорил: «Все это было… было…» — и жег при этом Егора изнутри. Страшное дело.

Дальше взапел Мичурин. Или заорал. Как на то посмотреть. Сначала он спал, но разбудила его печальная песнь Циолковского. Песня Мичурина, напротив, была полна веры. Звучала она примерно так:

Как выяснилось позднее, зря он проснулся. И голос подал тоже зря. Потому что Птица как раз дошел. Как раз последний стакан «Агдама» дошел до Птицыной сути. До стакана Птицын мозг колебался между светом и тьмой. После стакана тьма возобладала над светом.

Последняя фраза Мичурина пришлась на начало погружения во тьму. И Птица, как бдительный часовой, шарахнул на звук. «Быть добру!» — сказал Птица. Песня угасла. Угас и Мичурин.

Зато восстал Хромая Ерахта. Он давно наблюдал за Птицей. И чем больше наблюдал, тем меньше тот ему нравился. А песня Мичурина пришлась ему по душе.

Отбросив костыль, Ерахта взлетел над застольем и повис на ассирийской бороде Птицы. Птица хоть и звался Птицей, но похож был на ассирийца. Один к одному. Такая ассирийская птица. Птица Асс.

Так вот, эту Птицу Асс и прихватил Ерахта своими пальцами, своими могутными лапками. Двумя разъяренными бультерьерами вцепился инвалид в курчавую поросль Птицы.

— Что же было дальше, спросишь ты? — произнес равнодушно кот Баюн. — А ничего, что бы меня удивило…

Я же подумал: ничего себе развлечения… Со вкусом отдыхают художники.

— Нормальные дела, — сказал Нормальные Дела, выпил водки и повис на Хромой Ерахте.

А Коля Талала ничего не сказал, никуда не прыгнул и водки пить не стал.