Михаил Чулаки - Долгие поиски

— У терапевта до пояса раздеваются, — сухо сказала Антонина Ивановна.

— Доктор приказал раздеться, но не уточнил — насколько.

— Что же, можете продолжать. — Я тоже разозлился.

Она быстро нагнулась, переступила через трусы и выпрямилась, по-видимому очень довольная, что осталась в знак протеста в одних чулках. Сначала она сложила было руки за спиной, но быстро передумала и вытянула их так, что, будь на ней что-нибудь надето, можно было бы сказать, что она держит руки по швам. Она явно пародировала стойку «смирно». Во всяком случае, костюм Евы ей очень шел.

Обнаружив, что встать мне было бы неудобно, я сказал подчеркнуто холодно:

— Подойдите и повернитесь спиной.

Она подошла почти вплотную, глубоко вздохнула, так что поднялся и округлился живот, и медленно повернулась, задев мои колени.

Едва я дотронулся пальцем до спины, послышался треск и палец чувствительно ударило током. Конденсатор разрядился.

— Ого! Вы просто сгусток энергии!

— Если бы!

Легкие оказались в полном порядке.

— Повернитесь лицом, пожалуйста.

Перкуссия спереди выявила только упругость груди при полной норме границ сердца. Тоны звучали ясно. Женщина стояла вся напряженная, и при моих прикосновениях по телу ее проходила легкая дрожь.

— Когда были последние месячные?

— Вы намекаете на беременность? Головокружение и все такое? Я два года в разводе…

— Ну, это еще ничего не значит.

— Не для меня!

— Одевайтесь, пожалуйста.

Одевалась она крайне неторопливо, аккуратно застегивая все пуговки, соблюдая, чтобы подвязки легли строго симметрично.

— Вы хотели объективно меня оценить. Надеюсь, это удалось?

— Вполне.

— Ну и как?

— Я выявил у вас прекрасное сложение при полном отсутствии болезненных симптомов.

— Чем же тогда объяснить мое самочувствие?

Я чуть было не сказал: «Двухлетним разводом».

— Я думаю, вы несколько утомлены. Возможно, перенапряжены на работе…

— Вы не считаете, что я больна?

— Нет.

— Но я не могу работать.

Я пожал плечами и написал в карточке: «Неврастения».

— Доктор, не будем ссориться. Может быть, я вела себя немного резко, но вы меня так недоверчиво встретили… Что мне делать, если я действительно плохо себя чувствую? Как доказать вам, что я не симулянтка?

— Уважаемая… м-м… Евгения Александровна, я могу вам посоветовать одно: если будете себя завтра хорошо чувствовать, идите на работу. Если плохо, приходите ко мне снова.

— Я буду чувствовать себя плохо, вы меня всесторонне осмотрите и скажете, что я здорова. И ко всем бедам у меня прибавится прогул.

Что делать? У меня не хватает самомнения считать, будто мой поверхностный осмотр дает право стопроцентно отличать здорового от больного. Мало ли трагических случаев произошло из-за болезненной недоверчивости врача!

— Ну вот что, раз вы говорите, что плохо себя чувствуете, значит, так оно и есть. Антонина Ивановна, выпишите на два дня больничный. В диагноз для простоты поставьте грипп. Попрошу вас прийти послезавтра. Возможно, я вас проконсультирую у невропатолога. Лекарства я вам не прописываю.

— Большое спасибо, доктор. Вы очень чутко ко мне отнеслись.

— Всего наилучшего.

Она многозначительно мне улыбнулась и вышла.

Я блаженно потянулся. На сегодня все!

— Следующий к Муравлевой!

— Зря вы ей, Михаил Сергеевич. Гнать таких. Я бы лучше ползком на работу отправилась, чем выпрашивать освобождение. А еще инженерша!

— Бог с ней, Антонина Ивановна. Я думаю, она скорей агравантка, чем симулянтка.

— Кто-кто?

— Это те, кто свои болезненные ощущения не выдумывают, но преувеличивают. Тоже симптом сам по себе. Из области психиатрии. Ну, отдыхайте. До завтра!

— До завтра, Михаил Сергеевич. Завтра опять не соскучимся: одних повторных вон какая пачка да новых поднакидают.

— Следующий к Муравлевой!

Я бы не удивился, если бы встретил внизу последнюю посетительницу. Но ее не было.

После теплого, пропахшего медициной воздуха морозная свежесть на дворе особенно поразила. Бело и безлюдно. Обычно, выходя на улицу, я полностью отключаюсь от врачебных забот. Но сегодня морозный воздух не успокаивал… Может, и правда зря этой последней больничный дал? Да черт с ней, вот уж о ком не стоит волноваться!.. А как фамилия того худого длинного парня? На «п» как-то… Поляков! Выстукал у него полость, а на рентгене чисто… И тут я с беспощадной ясностью вспомнил одно занятие на третьем курсе. Рассуждали о чем-то ученом, и вдруг Щербатов спросил (он любил спросить вдруг, без связи с предыдущим):

— Ну-ка, кто скажет: какой вред от рентгена?

— Облучение, — затянули мы.

— Вздор. Нужно сто раз под рентген попасть, чтобы облучение почувствовать… Ну ладно, оставим рентген. А от кардиограммы какой вред?

Мы молчали.

— А такой, что рентгенам и кардиограммам нынче больше, чем глазам и ушам своим, верим. Рентген норовит врача вытеснить. Ладно, умный справится, умный и рентген себе на пользу повернет, а дурак с рентгеном в два раза больше дров наломает, чем дурак невооруженный…

Вот и у Полякова: рентген благополучный, а себе я не поверил. Да мало ли что рентген! Может, надо было серийные снимки заказать, меняя фокусировку, — томограмма называется; может, лаборант пленки перепутал; может, Поляков за себя знакомого послал — ему ведь на квартиру заработать надо, ради этого на все пускаются! И телосложение у него подходящее: типичный астеник — хоть на картинку. Надо было сделать строгое лицо и огорошить вопросом:

— Кого за себя послал на рентген? Приятеля?

А он бы от неожиданности сознался:

— Нет, брата.

Я в лицах представлял дальнейшую сцену, гордился своей проницательностью… но вовремя вспомнил, что на самом деле все случилось наоборот. Конечно, на Сахалине врачи тоже есть, и воздух там здоровый, но это мало утешало. А Щербатову легко иронизировать: ведь пять больных в клинике да консультирует человек десять в неделю. Послать бы его на мой прием!..

Я шел по дорожке, протоптанной между двумя сугробами. Бело и безлюдно. Противоположная сторона проспекта казалась берегом широкой реки. На просторном не по-городскому небе сияли звезды. Я глубоко вздохнул и впервые не умом, а сердцем понял, что тысячи и тысячи людей, живущих в этих огромных домах, готовы поверить мне, искать моей помощи. А я еще не привык к тому, что в меня верят.

Цех высокий, двухсветный, как в старину бальные залы, стены почти сплошь стеклянные, — с вертолета кажется, будто лежит на земле ледяной брус, посыпанный золой. Зола — это крыша, плоская бетонная крыша, площадь, а не крыша, по ней хоть на мотоцикле гоняй. С торца к прозрачному брусу прилеплена кирпичная пристройка, там бытовки, кабинеты начальства. Пристройка под той же крышей, но трехэтажная.