Михаил Чулаки - Долгие поиски

Раздевалки на самом верху, туда приходится подниматься по узкой блочной лестнице, только-только двоим разминуться — такие же лестницы ставят в стандартных пятиэтажных домах. Переодевшись, некоторые по той же лестнице и спускаются, проходят мимо конторки мастера и кабинета начальника, толкают заклеенную плакатами дверь, за которой скорее ожидаешь попасть в скромный кабинетик — инженера по технике безопасности, например (теперь все вышли в инженеры, и снабженцы — больше не снабженцы, а инженеры по снабжению, так что не шутите!), — но за скромной дверью не кабинетик — ах ты, простор какой! — а сборочный цех станкостроительного завода. Это удивительное чувство легкости — когда хочется вдохнуть глубоко, крикнуть, послушать эхо — появляется каждый раз, когда шагнешь один шаг и сразу, без подготовки, без перехода, попадаешь из узкого темноватого коридора в громадный аквариум, или в оранжерею для кокосовых пальм, или на стадион под крышей — одно слово: сборочный цех! Тут среди прочего собирают и карусельные станки, а за карусельным станком стоять бы мифическому титану или фантастическому жителю Юпитера, — и тем более удивительно, что управляется с махиной какой-нибудь дядя Вася, который весь-то на метр шестьдесят вытянет с сапогами и кепкой, и отлично управляется, и не лезут ему в голову никакие мифические титаны… Да, так вот некоторые спускаются из раздевалки по внутренней лестнице, проходят мимо конторки мастера, но бригада Ярыгина так не ходит. Прямо с третьего этажа есть выход на эстакаду — узкий железный балкон, тянущийся вдоль всего цеха вровень с мостовым краном; а с эстакады железная же лестница спускается вниз. Перила эстакады и лестницы выкрашены в красный цвет, как хоккейные ворота. В пересменку тихо становится в цехе, и шаги по железу грохочут: бух! бух! — и вся эстакада сотрясается под ногами шестерых мужчин; а если кто пойдет в разгар работы, когда стучат перфораторы, визжит разрезаемый металл, сухо трещит сварка, кричат снизу Оле-крановщице: «Майнай еще помалу!» — тогда не расслышит никто шагов по железной лестнице.

Кажется, они нарочно стараются бухать потяжелее: Боря Климович, самый легкий в бригаде, специально подковки набивает на ботинки. Впереди ссыпается, не держась за перила, точно чечетку бьет, Вася Лебедь. Вася отслужил во флоте, привык летать по крутым трапам, а там — не зевай, мигом лоб расшибешь! За ним Петя Сысоев. Петя служил в пехоте, но носит тельняшку и старается все делать, как Вася, получается похоже, только немного хуже; вот и чечетка по железным ступенькам смазанная выходит, каблуки иногда проскальзывают, так что страшно делается за него: не загремел бы вниз, не пересчитал бы скользкие ступеньки молодыми костями! А уж за моряками идут остальные, ступню ставят основательно, припечатывают — от них-то и происходит тяжелое «бух! бух!» — так что все слышат: идут!

Только один мог бы пройти неслышно — хоть по железному листу, хоть по скрипучим половицам — сам бригадир, потому что родился с особым талантом: с неслышной походкой барса, которая дается только великим охотникам; кажется, он не шагает, а несется вперед, не тратя усилий и только из вежливости касаясь земли. И вот Егор Ярыгин презрел свое призвание, уехал в Ленинград с уверенностью, что человек, который может подкрасться к сурку (алтайский сурок малоизвестен в других местах, но некоторые считают его пугливее соболя), загнать горного барана, — такой человек тем более может и все остальное.

Да, бригадир мог бы и по железной лестнице пройти неслышно, но он не спускается со своей бригадой, потому что из раздевалки заходит сразу к мастеру по своим бригадирским делам.

Бригадир, когда шел в конторку, и так прекрасно знал, чем будет заниматься сегодня. Бригада собирает автоматическую линию, а это работа не на день и не на неделю, не вчера начали и не завтра кончат. Собирают на один многотысячный наряд, а эта новость и составляет гордость начальника цеха: он предвидит статьи в газетах, обмен опытом.

Ярыгин зашел к мастеру потому, что полагается бригадиру появиться с утра у мастера, ну и заодно напомнить, что вчера не получили с токарного участка вал для конической передачи, так пусть Ароныч проследит, чтобы хоть до обеда прислали.

Александра Ароновича Егиазарова все бригадиры зовут попросту Аронычем и на «ты», хотя ему уже скоро пора на пенсию, — Ярыгин, например, моложе его лет на тридцать. Ароныч — армянин, но давно уже забыл армянский, и только когда волнуется, появляется легкий акцент. Маленький, лысый, круглый год загорелый, он бегает по своему кабинетику, который по привычке называют конторкой, и мечет громы, которых никто не боится (без молний потому что). Когда вошел Ярыгин, Ароныч громыхал на бригадира соседней бригады Костю Волосова:

— Кто обещал вчера фрезерную бабку собрать?! Кто божился?! Ты мысленно подумай, что я Борису Евгеньевичу скажу?

(Борис Евгеньевич Мирошников — начальник цеха.)

Но и Костя не сдерживал голоса:

— А как я сложу, если шлицевой втулки не подвезли? Или мне рожать шлицевую втулку? А сменные шестерни? Что ж мне, самому зубья нарезать?

— Не велик барин, нарежешь!

— Интересно! А в наряд нарезка входит? Мне шестерни должны готовые подвозить. А то я буду нарезать, а дяде в механическом они в наряд пойдут. Я и так вчера болты нарезал.

В общем, нормальный разговор.

Ярыгин сел на расшатанный стул у стены — вся мебель в конторке из алюминиевых трубок («дачные сны», как сказал однажды Вася Лебедь); трубки погнулись, и теперь стулья качаются и хромают — и стал ждать своей очереди. Некоторые любят разговаривать в три голоса, а он нет.

На широком подоконнике цвели фиалки. Больше всего Ароныч любит копаться в земле. Фиалки — что, фиалки — дело обычное, а вот каждую весну Ароныч сажает в ящик тыквенное семечко, и потом до сентября все с интересом следят, прибавляет ли в весе «поросеночек», как называют в цехе бокастую желтую тыкву.

— Почему я не крестьянин?! — восклицает Ароныч, когда наступает очередная запарка в цехе.

— А ты, Ароныч, считай, у нас сейчас вроде как уборочная, — утешают его.

— Нет, ты мысленно подумай: весной выйдешь, по земле идешь, а из нее прет! Слышно, как прет. Да и шевелится она, ей-богу, шевелится: ростки пробиваются, она и шевелится! — и он горестно машет рукой.

К сентябрю тыква отяжелеет, из «поросеночка» превратится в «кабанчика», нальется янтарным мясом, и тогда Ароныч любит постоять, положив руку на ее круглый бок.

— Теплая. Греет. — Он улыбается.

Когда заводу стали нарезать садовые участки, Аронычу, конечно, предложили первому. Там у него и яблоки, и малина калиброванная — что ни ягода, то пять граммов! — и на всю шестидесятую параллель чудо: черешня. Но тыква на подоконнике — статья особая.