Михаил Чулаки - Долгие поиски

— Как говорит, а? Ну все правильно! Ни против одного слова не возразишь. Учись, пока он с нами. Далеко пойдет.

— Так ты что ж, Ароныч, за Мирошникова? — удивился Костя.

— Против. Только я почему-то пугаюсь, когда так правильно говорят, и без запинки.

Ярыгин замолчал. И все молчали, ждали. Он снова заговорил:

— У меня скоро кандидатский стаж кончается, принимать меня должны. А у меня в кармане рекомендация Мирошникова. Не понимал я его раньше, не раскусил. А теперь я не могу с его рекомендацией. Мне от такого стыдно!

— Правильно, Ярыгин! — бодро крикнул пенсионер Иван Самсонович. — Лучше я тебе рекомендацию дам. Заходи.

— Спасибо, Самсоныч… Да, стыдно мне идти с рекомендацией Мирошникова, — повторил Егор. Снова помолчал. Умеет он выдержать паузу. — У меня вот какая мечта: я еще буду голосовать за его исключение!

Люди опытные оказались правы: поначалу Мирошникова не сняли и не исключили. Выговор, правда, дали. Но опытные люди не приняли в расчет бдительности театрального вахтера.

Понимая свою страшную вину, — пропустил во время спектакля на сцену какого-то сумасшедшего! — он сделал единственное, что мог: запомнил номер машины, на которой тот сумасшедший поспешно уехал. И доложил. Режиссер пожелал посмотреть на возмутителя спокойствия. Разыскали, привезли.

Режиссер разговаривал с Васей приветливо. Обмолвился между прочим:

— Вашего темперамента хватило бы на целую театральную студию.

А закончил шутя:

— Ну а вообще-то вас, юноша, можно по статье за хулиганство.

Вася посоображал минуту и загорелся:

— Давайте! Привлекайте!

Режиссер не хотел, режиссер отказывался, но Вася загорелся, и его было не остановить:

— Давайте! Это нам нужно! Для дела! Главное, чтобы суд!

И рассказал всю историю.

Режиссер даже совещался с юристом, своим старым другом, не может ли суд повредить Васе (проникся к нему симпатией). Юрист успокоил, посоветовал, как надо действовать, и режиссер согласился, обвинил Васю в хулиганском вторжении на сцену во время спектакля.

В зал набилось полно заводских. Вся бригада и девочки из малярки сидели, конечно, в первом ряду. Гордая Лена тут же, пока не начался суд, раздавала приглашения на комсомольскую свадьбу (комитет расщедрился ради Филипка). Люся ей завидовала.

Пришлось выйти свидетелем и Мирошникову — его вызвала защита. И сразу получилось, что он-то и есть настоящий обвиняемый. Пришел свидетелем, а ушел вроде как виновником, даже добавили к приговору частное определение в его адрес.

Вася был оправдан под дружные аплодисменты.

После этого Мирошникова, конечно, уже не могли оставлять в начальниках. Говорят, служит где-то теперь простым заместителем…

В углу небольшого предбанника стояли новенькие весы; голые пятки еще не успели протоптать на них две параллельные плешины. Да и все здесь было новое и блестящее: скамьи, никелированные крючки для одежды, пластиковый пол.

Раздевались двое: сухонький пожилой мужчина, низкорослый, загорелый, — опытный глаз сразу определил бы, что когда-то мужчина был легковесом, «мухачом», и до сих пор держит режим; и роскошного сложения парень в лучшей поре, — такие мускулы только по телевизору увидишь, когда чемпионов показывают.

— Слушай, Ионыч, если бы не шары щербатые, я у тебя бы вчера выиграл! — Парень говорил торопясь, точно боялся не успеть сказать самое главное. — Я б в угол как пулю положил, да в самую щербинку кием попал!

— «Я бы… я бы…» Плохому танцору знаешь что мешает? Проиграл, и точка.

— Нет, давай по справедливости. Положи я тот шар, я бы выиграл? Выиграл!

— Ладно, успокойся, выиграл бы. И давай на весы. Думай, как сегодня выиграть. Чтобы в другой вид не перейти. А то скажут: «Юрий Сизов? Это который чемпион бильярда?»

Но Сизов не торопился на весы. Он стоял и сосредоточенно мял поясницу.

— Вроде ничего, молчит. И как наклоняюсь, тоже ничего… тьфу-тьфу-тьфу. А ты, Ионыч, зря смеешься: выигрыш — он всегда выигрыш.

Ионыч отмахнулся и сам встал на весы, подвигал гирьки, объявил с торжеством:

— За двадцать лет триста грамм прибавил. А на Великина посмотреть! Тоже когда-то в «мухе» работал, а теперь не меньше восьмидесяти тянет… Ну, давай ты.

Сизов смотрел на весы с тем же выражением, с каким смотрят на зубоврачебное кресло.

— Не тяни, давай!

Сизов нехотя шагнул на весы. Ионыч осмотрел его критически, сказал преувеличенно сурово:

— Выступаешь, а вон какое брюхо отъел. Не проткнешь! — и вдруг ткнул Сизова пальцем в пупок.

Сизов согнулся, защищая живот неловким женским движением.

— Я ж щекотки боюсь! Перестань! Перестань, говорю!

— А не отъедай.

— Не жир у меня, не жир! Сам не видишь? Пресс!

Ионыч изловчился и снова ткнул в пупок пальцем. Сизов запрыгал на весах.

— Стой ты, не балуй! Весы сломаешь.

— Сам щекочешься!

— Ладно, стой… Ого, ничего себе живой вес! Ну идем. Три литра напотеешь, и в самый раз.

Три литра — легко сказать! Да за что же он так мучается? И все-таки Сизов ждал этого дня, потому что перед соревнованиями сама кровь бежит с веселым звоном, как мартовский ручей. Наверное, так же чувствует себя старая борзая перед выездом в поле. Собираются настоящие ребята и делают исконное мужское дело. Адски трудно поднимать это проклятое железо, иногда просто больно, но как иначе почувствовать напряжение и полноту жизни?!

Ионыч схватил со скамьи веник, взмахнул решительно и открыл толстую, как у сейфа, дверь. Оттуда пахнуло жаром.

В парной уже расположились двое. Один, густо заросший по всему телу черными волосами, блаженно раскинулся на верхней полке. Другой, огромный и совершенно лысый белотелый толстяк, хлестал волосатого веником. От жара и работы толстяк порозовел, при каждом взмахе руки жир волнами ходил под кожей.

Увидев вошедших, волосатый закричал восторженно:

— Юра, дорогой! Приполз, старый инвалид, наказать всех решил!

— Накажешь, — отмахнулся Сизов. — Одни вундеркинды кругом. Точно не штанга, а фигурное катание. Привет, Реваз.

Волосатый протянул руку:

— Привет… Ионыч, здорово. Чего твой кадр скулит? Где воспитательная работа? Какие вундеркинды? Шахматов? Скажи своему Юре: надерет он Шахматова! Чем он у тебя недоволен? С персональным тренером разъезжает. Я один приехал.

— Я-то подумал, нового тренера Реваз завел.

— Один я. На моего суточные не выписали, пожалели: бесперспективный. Ничего, тяжу размяться полезно, — Реваз кивнул на толстяка, — а то он вроде Гамаюнова. Помнишь, Ионыч, Гамаюна?