Михаил Чулаки - Долгие поиски

Из института мы с Жанной вышли вместе. Нам почти по пути, но раньше я не придавал этому значения: то чуть задержусь, то раньше выйду — вот и едем врозь. И сегодня она замешкалась одеваясь, но я будто случайно подождал, и мы вышли вместе.

Под руку я Жанну не взял, но мы шли рядом.

— Слушай, Синекдоха, ты когда еще в баскет играла, наверное, фолила зверски?

Почему я это сказал? Ничего другого в голову не пришло? Или подумал, что случай с запиской тоже вроде фола, и теперь нам будут кидать штрафные?

— Что вы, Алексей Кириллович, все Синекдоха да Синекдоха! Какая я Синекдоха?

— Короткохвостая, вот какая. А какой я Алексей Кириллович? Будто старец. Нельзя, что ли, просто Лешей звать?

— И в институте тоже!

— Конечно.

— Ну что вы, нельзя. Вы же с верхним образованием, научный работник, уважать полагается.

— Плевать на уважение.

— Ну да, все услышат, что на «ты», сразу подумают…

— Ну и что? Пусть думают.

— Мне-то что. Вам может быть неприятно.

— Опять «вам». Ты меня просто пугаешь. Я по привычке себя молодым считаю, а оказывается…

— И. о. услышит, шум подымет. Он на субординации помешан.

— Ничего, придется проглотить. Это уж наше дело, как друг друга называть.

«Наше дело» — хорошо звучит!

На автобус стояла длинная очередь. Первый снег под ногами прохожих растаял, но на газонах еще лежал. Пахло морозом. Хорошо!

— Слушай, пойдем пешком.

— Пойдем.

Выговорила наконец «пойдем», а не «пойдемте»! Хотя это еще, конечно, ничего не значит.

Мы шли, сталкивались плечами, иногда толпа нас разъединяла, тогда мы искали друг друга, протискивались между прохожими.

— Дай я тебя за руку возьму, а то все время расталкивают.

Я люблю ходить, по-детски держась за руки. Настроения и чувства передаются мгновенно из пальцев в пальцы — куда там чинному гулянию под руку!

Мы дошли до памятника «Стерегущему» и свернули в парк. Жанна осторожно ступила на незатоптанный снег, оставила четкий след.

— Знаешь, Синекдоха, у эскимосов есть обычай: в знак любви нужно протоптать снег до земли. Там снег толстый, знаешь как трудно! — Я люблю придумывать небылицы, причем сообщаю их всегда с самым серьезным видом.

— Значит, эскимосским донжуанам у нас раздолье, да?

— Точно. У нас надо бы наоборот: из снега домик построить. Бывает, за всю зиму не наберешь. — Я скатал снежок. Влажный снег легко лепился. — А еще у них такое колдовство: слепить снежок в форме сердца, подбросить и попасть стрелой. Действует, как у нас приворотное зелье.

Я подбросил снежок.

— Хорошо, что стрел нет.

— Что ж хорошего? Сейчас бы и приворожил.

Конечно, я шутил. Но мне приятно было шутить на эту тему, так что получалась не совсем и шутка. Я снова взял Жанну за руку. Несколько минут мы шли молча. Аллея повернула, и мы опять оказались на проспекте.

— Слушай, Синекдоха, а давай зайдем в спортивный магазин: может, там стрелы продаются!

Жанна вдруг резко выдернула руку, повернулась и пошла сутулясь, крупными мужскими шагами. Я с трудом догнал.

— Ты что, Синекдоха?

— Смеешься потому что. Все время смеешься. И Синекдохой зовешь.

— Ну что ты. Я не смеюсь. Я правда.

— Кто-нибудь на меня пальцем покажет, и ты вместе с ним посмеешься.

— За кого ты меня принимаешь, Синекдоха?

— Опять Синекдоха!

— Я же любя.

— Любя?

Она притихла и снова дала взять себя за руку. Потом вдруг вырвалась, шепнула «до завтра» и убежала так порывисто, как делают только в кино. Я видел, как она вскочила в уходящий трамвай.

Вечером я сидел один в своей комнате. Я представлял, как по ней ходит Жанна, смотрит мои книги, говорит:

— Фуфло!

Хочет сесть. Я ей говорю: «Осторожно, у этого стула ножка сломана».

— Веники это все.

И я понимаю, что жаргон этот — от беззащитности.

А Жанна все ходит по моей комнате. Я не зажигал света. Мне нравилось представлять, как она расставляет свои вещи. Синекдоха Короткохвостая.

Некоторые слова живут для меня помимо значения. Си-нек-до-ха — это что-то живое, теплое, беззащитное и что-то тонкое, вытянутое. Хочется взять на руки, погладить по голове.

В комнату вошла мама, и иллюзия разрушилась.

— Ты один? Знаешь, я получила наконец Пруста в подлиннике. Конечно, перевод тоже дает представление, но все-таки.

У меня очень аристократическая мама. Начнем с того, что она полячка, поэтому держится королевой — это у нее в крови. Само собой, свободно знает французский. А главное — она модельер. На работе она делает модели типовые, которые идут в производство, а дома — для избранных женщин — индивидуальные. Она не портниха — упаси бог! иголки в руки не берет, — только художница. Счастливица, допущенная в мамину рабочую комнату — студию, — ходит, садится, разговаривает, смеется, «запрокидывает руки к солнцу» и «беспомощно их роняет», а мама в это время изучает клиентку и наконец — иногда быстро, а иногда лишь после нескольких сеансов («Я никак не могу вас почувствовать») — рисует модель, по которой доверенная портниха, тоже весьма аристократическая особа, шьет в материале. Само собой, многие женщины добиваются чести быть мамиными заказчицами, но допускаются немногие. Вкус у мамы очень тонкий во всех отношениях, это и по Прусту видно (кстати, подлинник Пруста прислала одна французская знаменитость, которая заехала как-то в Ленинград, и мама удостоила ее чести, сделав модель костюма для роли какой-то из чеховских сестер). Теоретически я допускаю, что могут быть люди, которым искренне нравится Пруст, — в конце концов, почему бы нет? — но при этом уверен, что девять из десяти восторгаются им только из снобизма. Куда отнести маму — в десять процентов или в девяносто, — я до сих пор решить не могу. На меня Пруст наводит скуку смертную. Правда, я не говорю этого с грубой прямотой, но даю понять: «Язык великолепный, но почти нет действия, поэтому читается тяжеловато». У меня вообще вкусы простые: Дюма, Гашек, Конан Дойль, Куприна предпочитаю Достоевскому.

Раз уж зашла речь о маме, нужно и о папе сказать для симметрии. Папа у меня тоже в своем роде примечательный. Доктор исторических наук и генерал в отставке (маму он нашел, когда освобождал Польшу; на первых порах их союз был, надо думать, довольно молчаливым — папа не знал ни польского, ни французского, а мама не говорила по-русски, но это им, наверное, не очень мешало: мама была редкостной красавицей, а папа воплощал всю военную бравость, которая испокон веку пленяет женщин). Но когда я говорил о примечательности папы, я имел в виду не красные лампасы и ученую степень — папа знает секрет счастья! В свои шестьдесят ездит зимой на Чегет кататься на лыжах, и я знаю, это не просто старческий моцион: он летит по склону, ощущая при этом всю полноту жизни; и машина для него не просто средство передвижения — входя на скорости в поворот, он испытывает чувственное удовольствие; и в винах он знаток — отличает по вкусу не только марку, но и год розлива. Все, к чему он прикасается, раскрывает перед ним самую суть.