Владимир Шаров - Будьте как дети

Он рассказывал Дусе о ее близких, о тех, кого она любила, рассказывал важные, часто решающие вещи, а я видел, что она думает одно: зачем мне это теперь? С тоской пытается прикинуть, сколько из того, что она считала хорошим и правильным, любила про себя повторять, вспоминать, погублено на корню и никогда не оправится. Впрочем, она понимала и Никодима – лечь в могилу, уйти, не покаявшись перед Богом и перед людьми, он тоже не мог.

Доставив Дусю в Снегири, я не стал снимать пальто; чтобы не мешать, хотел пойти прогуляться по поселку, но Никодим меня остановил, в итоге получилось, что исповедовался он нам обоим. По словам батюшки выходило, что примерно с зимы нового двадцатого года он начинает думать, что ни церковь, ни белые, ни красные, лишь дети, они одни, могут спасти погрязший в грехах и ненависти мир. Всё остальное спасовало перед злом, и рассчитывать больше не на кого.

Неделя за неделей, почти круглый день проводя на Хитровом рынке, бывало и ночуя там, он очень продвинулся в собирании детских молитв-считалок, верил, что скоро их должно хватить на полную литургию, с которой и начнется спасение. Однако на Пасху работу пришлось прервать. Сразу после Благовещения, когда белые уже отступали на всех фронтах, он вместе с одиннадцатью другими монахами Высоко-Петровского монастыря был арестован. Следствия, в сущности, не было, троих расстреляли, а он, Никодим, струсил, в обмен на свободу дал подписку о сотрудничестве. Впрочем, в Москве до Троицы его не трогали и никто ничего особенного от него не хотел. Он, что называется, был «спящим агентом».

Похоже, чекисты твердо рассчитывали, что Никодим – монах с юности, вдобавок из потомственной священнической семьи – быстро выдвинется и в епископате у них будет еще один свой человек. По тем временам возможности для этого были. Но здесь, объяснял Никодим, ему удалось устоять. Понимая, к чему клонится дело, он, страшась греха, и тогда, и позже, сколько его ни подталкивали, с Божьей помощью, не соблазнился, как жил, так, надо думать, и умрет простым монахом. «Вообще же, – подвел он итог, – прочности во мне было немного».

Наконец в ЧК поняли, что о Никодимовом епископстве можно забыть, и огорчились. Теперь его вызывали на Лубянку чуть не через день. Личный куратор Никодима, один из руководителей отдела, который ведал церковью, Грошев лютовал: впав в раж, орал, крыл матом, грозил новым арестом. Оправдываясь, юля, Никодим как-то раз упомянул беспризорных детей – получается, что вслед за братией заложил и их.

К его удивлению, беспризорники сработали. То ли чекисты и сами размышляли на сей счет, то ли просто понравилась идея. Во всяком случае, тон допроса изменился, с ним вежливо попрощались и отпустили. А месяц спустя на конспиративной квартире сказали, что особых претензий к нему нет, и тут же, чтобы показать, что по-прежнему доверяют, предложили срочно выехать в Хабаровск и там на месте навести справки о некоторых людях из окружения Колчака.

Но если говорить о колчаковцах, рассказывал дальше Никодим, на КВЖД он ездил, в сущности, зря, зато многое узнал об одном из Дусиных родственников. Потому сюда, в Снегири, ее и позвал. В смысле времени, продолжал Никодим, командировка вышла необременительная: слежка за колчаковцами в день брала час, от силы два, благодаря этому он и с детьми продвигался в Хабаровске неплохо. По Сибири и Дальнему Востоку тогда скиталась целая орда шпаны, материала было море.

Задания, что давала Москва, поначалу были сплошь разовые, и Никодим, понимая, что к нему присматриваются, проверяют, старался выполнять их добросовестно. «Вообще, – подчеркнул он, обращаясь к Дусе, – ты должна знать, что на ЧК я работал честно, без скидок». Очевидно, его порядочность оценили и через месяц предложили сосредоточиться на поисках, как дали понять, «серьезного» человека. Всё, что о нем было известно «органам», – подпольная кличка «Илья» да цель – собрать из отколовшихся, отпавших от Колчака отрядов офицеров и казаков православную крестоносную дружину и вновь идти на Москву.

Едва была упомянута крестоносная дружина, Дуся поняла, что дальше речь пойдет о ее брате, о Паше. Паша был младше сестры на четыре года, и в семье был его культ. Он был умен, поэтичен, изящен, отлично музицировал, вдобавок в нем с первого года жизни обнаружилась редкая мягкость; и Дуся, тяжело переживавшая беременность матери – она отчаянно боялась, что теперь будет забыта – едва стало ясно, какой у нее растет брат, страстно в него влюбилась. Часами с Пашей играла, требовала, чтобы именно ей давали его купать, читать на ночь сказку. И вот этот прелестный мальчик, который уже в пятнадцать лет пользовался успехом у женщин (она не раз ловила, как они на него смотрели), вдруг, не успев окончить второй курс университета, заговорил о постриге.

В те годы, сколь бы тесно они ни были связаны с церковью, о подобном будущем ни для себя, ни для кого из близких она даже не задумывалась. Его уход в монастырь казался ей вообще невозможным. Брат был деликатен, раним, ни жесткости, ни фанатизма в нем не было напрочь, а монашеская жизнь, как Дуся ее понимала, именно твердости от человека и требовала. Последний довод она ему не раз предъявляла, в ответ он со своей обычной виноватой улыбкой объяснял, что хорошо понимает, что поначалу будет трудно, тем не менее другого пути для себя не видит.

Она – впрочем, и мать тоже – буквально валялась у него в ногах, пыталась отговорить, хотя бы убедить подождать – думала, влюбится и забудет о монашестве, но всё было безуспешно, пока однажды Дуся не вспомнила слова, которые Амвросий говорил по поводу Никодима. Теперь она повторяла Паше, что ему еще рано бежать от мира. Старцы, которых они оба чтят, прежде чем уйти в монастырь, повидали много и всякого; благодаря этому они понимали людей, могли им помочь. А что пришедшим к нему скажет он, если ни о ком и ничего не знает? Похоже, слова Амвросия на Пашу подействовали. Сам переговорив с преподобным, он сказал матери, что решил отложить постриг на пять лет.

Давно шла Гражданская война. Сначала Паша хотел ехать на юг и там присоединиться к Добровольческой армии, но пробраться в Крым возможности не было, поезда же в Сибирь, где продолжал воевать Колчак, по непонятной причине еще ходили.

Письма от Паши из Иркутска, Читы, Хабаровска они получали до лета двадцать первого года, хотя и нерегулярно, обычно с оказией, а потом связь прервалась. Всё же до октября они с матерью надеялись, что он жив, вот-вот объявится. Тем более что до Москвы доходили слухи: то, что его видели в Харбине на КВЖД, то, что он в Бирме у англичан управляет чайной плантацией. В конце концов Дуся, которая считала, что, отговорив от пострига, она Пашу и погубила, не выдержала. В ноябре двадцать первого года, оставив сына и рыдающую мать, она вслед за братом едет на Дальний Восток.