Владимир Шаров - Будьте как дети

Сейчас я мало сомневаюсь, что с кем бы Ирина ни оставалась наедине, она думала лишь об одном – спасении, оправдании дочери. Процесс, который она вела против Господа, в сущности, был выстроен не хуже, чем в Томске у Кузьмацкого. Обелить Сашеньку должен был ее, Иринин, грех. Она множила его и множила, и без Сашеньки иначе быть не могло. С другой стороны, она брала на себя всё зло, что видела вокруг, и будто Гаммельнский крысолов, уводила его от дочери.

Дусин сын Сережа у меня на Солянке почти не бывал, но изредка мы вместе гуляли по городу. Обычно шли по Бульварному кольцу, весь круг – от Яузских Ворот до Гоголевского бульвара и Пречистенки. Как-то Сережа позвонил, спросил, не занят ли я и не хочу ли сегодня пройтись. Мы встретились в метро на «Таганской» и, когда по Гончарной шли вниз к Яузе, Сережа сказал, что на Север больше не поедет, это решено, с неотложными долгами он рассчитался, вчера сдал в издательство последние рисунки и чертежи для монографии своего друга, посвященной заселению полярных областей Восточной Сибири. Я слышал, что у него были обязательства и другого рода, по-видимому, он имел в виду и их.

За полгода, что мы проводили на Севере, у нас скапливались немалые деньги. Зарплата была невелика, но благодаря надбавкам – полевым, полярным, за отдаленность – к концу сезона набегала приличная сумма. Если не считать того, что Сереже было нужно как художнику, потребности у него были мизерные, и я знал, что каждый год он помогает многим энцам, селькупам, нганасанам, ютящимся во времянках рядом с Дудинским портом. В каждую экспедицию он по полтора месяца, врозь и вместе, благо солнце не заходило, рисовал их чуть ли не сутки напролет. Часть денег, конечно, шла по смете, но чтобы в итоге получилось не меньше тарифа профессиональных московских натурщиков, три четверти он докладывал из собственного кармана.

Однако не доля самоедов была главной в его бюджете. Однажды, зайдя к Сереже домой, я обнаружил почти три дюжины старинных, еще дониконовского письма, икон. Некоторые образа были наспех развешаны по стенам, остальные просто в ряд стояли на стеллаже. Развешанные – сплошь новгородская школа, причем и письмо, и сохранность музейного уровня. Об истории этого собрания я слышал, но доски видел впервые. Их владельцами были ссыльные староверы, жившие в двух верстах ниже Салехарда, возле затона. Во время войны, когда порту стало не хватать рабочих, большую общину беспоповцев, осудив, пригнали сюда с Алтая, из-под Барнаула. Только в конце пятидесятых годов, когда Салехард механизировали, нужда в староверах отпала и с них сняли судимость. Теперь по закону те, кто выжил – из двух сотен всего человек тридцать – тридцать пять, – могли ехать куда угодно, но как бы ни был плох Север, нищие, разутые и раздетые, они сами, без помощи со стороны, о возвращении на Алтай даже думать не смели.

Сережа давно был с ними дружен, с некоторыми из староверов сошелся очень близко и, видя, что община вымирает, несколько лет назад одну семью за другой стал перевозить в Хакасию. Давал денег на дорогу, на корову и лес для дома. Переселение только еще обсуждалось, когда старейшины для безопасности, пока община не обживется на новом месте, попросили Сережу забрать иконы в Москву. С удивлением я услышал, что доски хранятся у него уже три года, но он обязался держать святыни тайно и не хотел нарушать слово. Теперь же решил, что, если покажет иконы нескольким художникам, беды не будет. Через неделю они всё равно уедут: в Хакасию летит «борт» с геологами, и начальник, его старый приятель, обещал без единой царапины доставить доски прямо по адресу.

Север – особая жизнь, после него трудно приноровиться к другому. Я хотел это сказать, но смолчал, в конце концов Сережа был взрослый человек, что касается собственной судьбы, решал сам. Сейчас я думаю, что смена курса готовилась давно, потому что тут же он объяснил, что с нынешней партией на Обь едет интересный молодой художник, как и он – выпускник Строгановского института. Его преемник уже всем представлен и даже зачислен в штат. Других проблем тоже не предвидится: есть два больших договора с Детгизом, где подряд выходят сказки чукчей и тунгусов с Сережиными иллюстрациями. Книги вот-вот пойдут в типографию, то есть его часть работы и со сказками, и с монографией закончена и принята.

Новостей было много, и, в общем, новости хорошие. Сережины дела явно шли в гору. Что он незаурядный художник, я знал, но Север был чем-то вроде отстойника, он неплохо кормил, но на другое надеяться не следовало. Сразу три книги было большой удачей, однако поздравить его я не успел: разговор снова свернул. Оборвав книжную тему, Сережа спросил, нельзя ли увидеться с моим приятелем Алешей Сабуровым.

Алеша был геоботаник, человек совершенно лесной. Трижды он был женат, но недолго. Жены поначалу верили, что сумеют добиться его оседлости, заставят защитить диссертацию, благо материала, который он собрал, хватило бы на десятерых, а дальше – обычная академическая карьера. По-моему, и он на это надеялся, однако всякий раз не выдерживал. Лишь только по календарю наступал март, срывался, уезжал в Сибирь или на Дальний Восток. Там еще была настоящая зима, до полевого сезона почти два месяца, но он всегда сам готовил инвентарь, сам чертил маршруты и нанимал рабочих. В общем, по своей природе он был хозяин, а в Москве делался деталькой огромной несуразной машины, в которой никогда ничего не понимал. В городе он тосковал, всё путал, со всеми портил отношения, и как-то так получалось, что не уехать уже не мог. В конце концов сабуровским женам надоедало быть соломенными вдовами и они уходили. Но обид не было, плохо Алешу никто не вспоминал.

Сережа знал, что Алеша работает в Нелидове, в Центральном лесном заповеднике, и сказал, что был бы рад туда съездить. Я ответил, что мы лишь разминемся. Пару дней назад я разговаривал с Алешей по телефону, и он сказал, что на Рождество, то есть послезавтра, будет в Москве.

С Алешей мы пошли к Сереже 9 января, вволю разговевшиеся и отоспавшиеся. Открыв дверь и троекратно обнявшись, Сережа отвел нас в свою комнату, стал заваривать чай. Староверческих икон уже не было, и от протекшего недавно потолка, оборванных обоев шла сырость. Сережа и раньше не отличался домовитостью, но сейчас вид был и вовсе барачный. В контраст с обстановкой разговор показался почти светским.

Обсуждали в основном, что было интересно Алеше – территории в Западной Сибири, которые необходимо отвести под заповедники и заказники. Они и здесь неплохо понимали друг друга, хотя было ясно: для Сережи леса – простой довесок. В сущности, заповедник, Алеше был задан единственный вопрос: не знает ли он в соседних с Москвой областях большого болота, настоящей непролазной топи, где, даже если постараться, найти тебя было бы трудно. Кроме того, желательно, чтобы посреди мха было озеро не озеро, но пространство открытой воды, а недалеко высокий холм, на котором можно было бы обосноваться.