Леонид Нетребо - Черный доктор

Так я мысленно горько шутил, раздраженно сочиняя социальную тираду, боясь эмоциональным звуком выдать свое индивидуальное бессилие и свою во внешнем мире непопулярную, если только ни в песенном, «блатном» подгитарном жанре, сопливую сентиментальность.

— Русскую музыку люблю, — тихо сказал Джурабай. — Там ансамбль. Гитары. Цветная… как ее? — цветно-музыка. Красиво.

Не вся музыка русская из того, что ты надеялся там услышать, — опять хотел просветить его я. Негритянские бит и рок, английский «Битлз» и японский «Ройолнайтз», — тоже русская музыка в твоем понимании. Впрочем, какая разница!.. — я, опять «про себя», махнул рукой.

Джурабай улыбнулся, синяк под зажмуренным в вялый мешочек глазом смешно, фиолетово с ярким отливом, сморщился:

— Я помню. Обещал — говорю. Вот: «Люгру» значит — люгруровщик!.. Явно издеваясь, пояснил «для бестолковых»: — Милиционер с полосатой палкой. — Улыбка сошла с лица, растаяли шутливые паутинки на смуглой коже, и он закончил тоном, с которого начал, грустным и усталым: — Я же говорил: из Правил. Сокращенно. Эх ты, — умный…

На экзаменах по правилам дорожного движения мы сидели вместе. Я ответил на все вопросы в его билете. Мы оба получили «отлично». Он был благодарен своему спасителю — в правилах ориентировался слабовато. Даже не собственно в правилах, а в билетах, в которых вопросы — на литературном русском языке. Обещал, что никогда меня не забудет. И если, едучи на машине, вдруг увидит пешим — непременно остановится, подвезет.

Через двадцать лет я вновь посетил свою родину, ставшую независимой «не моей» или «от меня»? — страной.

Шел по городу детства, — здороваясь или прощаясь? Наверное, и то, и другое. Вглядываясь в знакомое и близкое до боли: камни старого города, медленные воды Сыр-Дарьи, зелень ветхой акациевой рощи… Тяжело дыша воздухом родины, ставшим… Знойным, душным? Нет, в стране зноя он не был душным — таким не бывает воздух родины. Тогда — каким?…

Визг тормозов, гортанный оклик.

Джурабай выполнил давнее обещание, которое, вдруг, стало, с высоты лет и через призму обстоятельств, похожим на клятву, — остановился почти на перекрестке. Мы обнялись, хоть никогда не были более чем соседи по досаафской парте.

Долго беседовали, прямо в раскаленной кабине его «кормильца»-грузовика. В основном вспоминали молодость, общих знакомых.

— На танцы все так же ходишь? — подколол я его, отца пятерых детей.

— Нет, нет, — весело вспомнил Джурабай. — Танцев уже нет, в парке темно. Как тебе новое время — у вас и у нас? — он показал огромной ручищей на меня, а затем на себя. Опомнившись, остановил ладонь в промежуточном положении, так что ее указывающий смысл относился уже сразу к обоим, быстро поправился: — У нас…

Вопрос, при всей своей обоснованности и тривиальности, оказался неожиданным. Я непроизвольно пожал плечами, куда делось мое красноречие:

— Была страна… А теперь — «люгру»! Помнишь?

Джурабай широко заулыбался — помнил, — уважительно, осторожно приложил ладонь к моему сердцу — ладно, хорошо, не надо слов. И сказал сам:

— Мы с тобой ни в чем не виноваты. Это все там! — он ткнул пальцем вверх, в обшивку кабины.

— Люгруровщики?

Он кивнул. Мы засмеялись, долго смеялись — до слез.

Сначала я огорчился. Меня на две недели, в числе десяти инженерно-технических работников заводоуправления, отправляли на «ударный труд». Дело обычное для последнего времени: завод строил дом для своих работников, не хватало рабочих рук. Директор периодически «надергивал» по итээровцу с каждого отдела, по возможности молодых. Составлял, как он выражался, бригаду «собственных нужд», которая сменяла аналогичную отбатрачившую смену.

…Утром на складе выдали «робу» — синий костюм с накладными карманами, серую фуражку классического пролетарского фасона, кирзовые ботинки. Бригадир, назначенный из настоящих работяг, велел во все это облачиться. Построил нас в шеренгу. Критически осмотрел строй, поцокал языком. Уверенно скомандовал, как старшина новобранцам:

— Подвигайтесь, подвигайтесь, вот так, — он показал, как нужно подвигать плечами, тазом. — Свободно? — Добавил так же уверенно и серьезно: — А теперь прищурьтесь… Так. Ну вылитые маоцзедуны! — и расхохотался.

Опасения не оправдались. Я очень быстро понял преимущества физического труда перед, так сказать, умственным.

Известно, что на большинстве промышленных предприятиях для инженерно-технических работников никакого «умственного» труда как такового не существует. Есть труд нервный. Когда с самого утра начинаешь думать, как бы не попало на утренней планерке за вчерашнее. Днем озабочен тем, чтобы выполнить то, что предначертал тебе начальник утром. Вечером оправдываешься на «летучке» за то, что недоделал днем. Дома разряжаешься на домашних за все вместе. Ночью боишься телефонных звонков. Утром… И так далее, как подневольная белка в промышленном колесе. Которое то мерно крутится, давая план, то простаивает из-за поломок или нехватки горючего, то срывается вразнос, то резко тормозит. И так без конца и пощады. Зато в костюме, при галстуке, с папкой из кожзаменителя. Или даже из кожи, что, впрочем, счастья и покоя не прибавляет.

Работая в бригаде собственных нужд, я наконец понял, что такое счастье. Счастье — это практически бездумное движение членов и такое же напряжение мускулов. Когда из тебя выходит, естественным образом сгорая, энергия, полученная из пищи, воздуха и солнечных лучей. Не образуя шлаков в клетках, язв в желудке. И — покой!.. Это естественное, почти звериное состояние жизни сказывается здоровым румянцем, хорошим аппетитом, отличным сном, прекрасным настроением.

Мы работали на погрузке и разгрузке, мешали раствор, изолировали трубы, раскапывали кабель, засыпали траншеи. Особенно не рассуждая, кому и для чего это нужно. Что касается меня, я просто наслаждался тем, что можно не вникать в то, что делают руки. И даже экспериментировал, насколько глубока может быть степень этого бездумства. Бери то, неси туда, залей сюда, отсыпь оттуда. За меня думал другой человек, бригадир, и это было хорошо! Я поделился с ним, который думал за меня, своими мыслями.

— По твоему получается, что лучше труда разнорабочего и нет, засмеялся бригадир, который был лет на двадцать старше меня. — Непонятно тогда, зачем это родители тебя в институт пихали. Стипендии-то уж точно не хватало? Опять же помогали пять лет. Знаю, сам шалопая учу. Наверное, худа мы вам желали? — встал бригадир на сторону моих родителей, на сторону своего поколения.

Далее из нравоучений «бригаденфюрера», как мы прозвали нашего непосредственного начальника, следовало, что хорошо мне сейчас потому, что работа на «собственных нуждах» — всего лишь разрядка для организма. Поставь меня перед «жизненным» выбором — и я вряд ли пожертвую своей инженерной, якобы «нервной», работой в пользу «такой пригожей, прям мечта» деятельности разнорабочего.