Леонид Нетребо - Шахристан

…Сабельный Месяц рассёк лицо карателя сверху вниз, назначив грань света и тьмы ото лба к подбородку; осиянная часть лоснилась, — зловещая картина для оцепеневшего пленника, бессильного, разбитого виной.

Исступленные миги-вечности родили скульптуру: «Гневный палач и дрожащий раб», — камни среди камней…

…Ночной пожар занимался вихрем: стреляющий треск перебежал в густой скрежет, — и скоро раскаленные, потерявшие вес осколки с гулом улетали в померкшее небо, а черные макушки гор, преломляясь в жарком мареве, зашевелились ку-клукс-клановскими колпаками.

Внешний мир обесценился, померк, сгустился и сосредоточился здесь, на Марсовом поле — ровном пятаке, зажатом горами каменной страны Гиссаро-Алай, в ущелье Шахристан…

…В горах — не верящая слезам тишина: стонал и пенился Холоднокровный Сай, наследник Вечного Ледника, бесстрастно глотая события ночи — бедовые звуки, стынущий в брызгах дым, короткий пар над мёрзкой водой…

Вазелин давали вечером, перед отбоем: старший вожатый — неулыбчивый, с пронзительным взглядом, похожий на коварного отравителя, — пригнувшись, медленно крался по узкому проходу меж кроватных рядов, сквозь тускло освещенную палатку-общежитие, неся на вытянутых руках большую жестяную банку густого перламутра, — одаривал направо и налево, будто глумясь и упиваясь своей порочной щедростью. Пионеры и октябрята торопливо макали пальцы в жирную драгоценность и тут же, с выражением покорного счастья, обильно смазывали ей губы, будто медом, получая извращенное для обычной жизни удовольствие, приобретенное здесь, в горном лагере…

Смазка, как бальзам, приносила облегчение и уберегала от завтрашних мучений.

Стихия гор — близкое солнце сквозь разреженный воздух, термические перепады дня и ночи и многое другое, неведомое горожанам, — всё действовало разрушающе на открытую кожу горных оккупантов: она ссыхалась, истончалась, лопалась и отслаивалась, — особенно страдали губы, покрываясь кровоточащими трещинами и омертвелым отребьем.

И вот тогда вазелин становился мёдом.

…Губы, пощипав питаемыми ранами, успокаивались, суля покойный сон и здоровье.

Вечерний моцион включал суточную дозу бальзама, назначенную рачительным эскулапом. Но иной пионер, ловким перстом ухватив лишнего из общественной банки и сдобрив губы, остаток вазелина, — как художник на палитру, густым мазком, — тайно лепил к кроватной раме, чтобы завтра, после пробуждения, в холодном сумраке нащупав драгоценный слепок, повторить сладостное действо. Эти хитрецы начинали следующий день с блестящими устами и с хорошим настроением, умудряясь до самого обеда сохранить на лице добротный жир, пока он окончательно не слизывался и не впитывался.

…Однажды старший вожатый, пронося знаменитую в лагере банку, остановился возле кровати Мальчика, кивнул на тумбочку и странно, почти с испугом, посмотрев глубоко в глаза смутившемуся подростку, словно наткнулся на что-то невероятное, спросил:

— О чём твои книги? — и смятенно улыбнулся, и обронил: — А стрелы?.. Как уместно к этой картине.

Мальчик ответил, холодея и покрываясь мурашками:

— Таджикские сказки. И… — он заикнулся, — и иголки… от дикобраза.

Старший вожатый рассеянно забормотал:

— Боже, какая проза!.. А ведь ты, Аполлон Бельведерский, достоин… большего. По крайней мере, других книг. «Легенды и мифы Древней Греции», например, есть такая.

Вдруг голос старшего вожатого оживился и возвысился:

— Хочешь, дам почитать?

Так пионер кричит пионеру: «Будь готов!»

И, не ожидая ответа, прикрыв веками наэлектризованные глаза, даритель вазелина проследовал дальше.

А Мальчик, подумав, на всякий случай убрал в тумбочку книгу и стакан с пучком игл, действительно, похожих, если очень захотеть, на стрелы. И лёг спать.

Спали одетыми. Холодная ночь остужала к утру и постель и ее обитателя, и трудно было согреться после рассветного пробуждения, ведь настоящее тепло в августовском Шахристане приходит только к полудню, когда солнце окончательно восстаёт над горами, и, свободное от преград, заливает ущелье теплом, немного согревая каменную страну.

Этой ночью Мальчику, очевидно, позавидовав неожиданному вниманию к нему старшего вожатого, а может быть, просто так, за явную нелюдимость и раздражающую нормальных людей независимость, — устроили «велосипед»: спящему, осторожно сняв носок с ноги, вложили между пальцев газетную полоску, подожгли…

Наверное, смешно смотреть на педалирующего, вскрикивающего, но еще не проснувшегося. И, наверное, весело в ту минуту выкрикивать в ночь: «Прометей на велосипеде!»

Утром медсестра смазала Мальчику пальцы на ноге: «Ах, эти пальчики, ничего страшного, где это ты так? Ах, на костерке!.. Недотепа. Вот будешь теперь внимательным. Вот так, забинтуем, ножка в обувку помещается? Ну и беги!» — и пошла в штаб.

Через полчаса старший вожатый вызвал троих «королей» из мальчишеской палатки, увел их недалеко, за груду камней у сая, Мальчик слышал грозный разговор, глухие удары и приглушенные стоны.

Во время обеденного сна старший вожатый, исполнявший ко всему и обязанности физрука, вывел нескольких пионеров, среди которых были и «короли», на Марсово поле, «убирать камешки».

Особая территория лагеря — его центральная арена, кем-то и когда-то названная Марсовым полем; коротко — Марсом. Удивительно горизонтальная для горной природы площадь, идеальное место для любых массовых мероприятий — здесь строились «линейки», игрался футбол, жглись пионерские костры, устраивались танцы…

О, имя не дается просто так!

И это почти сакральное занятие — очищать Марсово поле!

Острые камешки покрывали всё его тело, выглядывая из марсовой земли, как оспа. И сколько бы их ни собирали, ни отбрасывали за пределы, — они вновь прорастали уже на следующий день, к вечеру. Словно Марс тужился, и опять, упрямо, выдавливал из себя каменную сыпь, — то непременное, что и могло только отличать его от обычных спортивных полей, которые ему не ровня, (на самом деле «божественное» проявлялось от бездумной работы многочасового футбольного табуна), — чтобы камни опять выстреливали из-под бутсевых и кедовых копыт, безжалостным наждаком ранили падающие в азарте тела. Спартанская школа!

Да, очистка поля — занятие бесконечное и ненужное. Но бессмысленность, творимая физруком, — орудие унижения злодеев, принужденных своеобразно гладиаторствовать, воевать с непобедимым Марсом. В это время физрук-вожатый сидел на валуне, как патриций в кресле и невозмутимо, уложив планшет на колени, курил и что-то рисовал, иногда вскидывая голову и любуясь картиной.