Леонид Нетребо - Шахристан

Потом выскакивал в центр Прелестный Ужас и кричал: «Лезгинка давай, пока не устал!» — и неслась над горами кавказская музыка, никому не давая покоя и никого не оставляя равнодушным, — присядки, смешные падения, смех.

«Хайтарма давай!» — кричал повар, меняя грузинскую страсть на крымскую, и, оттанцевав, уставший, отбегал в сторону.

Потный лабух-каратист творил чудеса, то с закрытыми глазами откидываясь на стул, разбросав ноги, то сжимаясь гусеницей, казалось, задевая носом зубастую клавиатуру, когда не хватало пальцев.

Садилось солнце и веселье входило в пик, Прелестный Ужас кричал: «Семь сорок давай, Одесса-мама!» — и работники горного лагеря в полном составе, выбрасывая впереди себя ноги, отплясывали «Одессу-маму», то выстаиваясь в ряд, закинув руки друг другу за плечи, то рассыпаясь парами и поодиночке.

Проходила пора темпераментных танцев — азарт сменяла задушевность; сначала — песни.

Сегодня Прелестный Ужас заказал первым: «Эй, маэстро, из того, понял, фильма», — и, дождавшись вступления аккордеона, запел, проникновенно, хорошо поставленным голосом, видимо, давно заученное и глубоко прочувствованное:

«Нич яка мисячна, зоряна, ясная, выдно, хоч голки збырай. Выйды, коханая, працею зморена, хоч на хвылыноньку в гай!»

При этом тянулся — под общий вежливый смешок, не перекрывавший музыку и не мешавший пению, — к Ужасной Прелести, которая шутливо надувала щеки и, скрестив руки на груди, отворачивалась.

Потом пели еще поодиночке, вдвоем, втроем, хором.

Заканчивали и песенную программу.

Аккордеонист выводил напоследок еще несколько «бессловесных» мелодий: «Yesterday» («Вай! ши!..» — не удерживаясь, горячим шепотом помогали лабуху вожатые), «Полонез» Огинского (под который пускал слезу Прелестный Ужас), «Надежда» (все грустно, бровки домиком, смотрели на первую звезду над горой).

Истаивало солнце, Прелестный Ужас, приближал к лицу ладонь и демонстративно смотрел на часы. Тогда, рявкнув напоследок, умолкал аккордеон, а умирающий от усталости лабух-каратист вскидывал над собой горн, припадал к мундштуку губами и играл короткий отбой.

После «тихого часа», обязательного исполнению, наступали, до самого ужина, часы свободные, когда каждый мог заниматься тем, к чему лежала душа. Кто-то гонял мяч на Марсовом поле, где в полусотметровом отдалении друг от друга стояли футбольные ворота и известковыми полосами очерчивался прямоугольник стадиона.

Многие разбредались по горным подножьям в поисках дикобразовых игл. Увидеть «большого ежа» — немалое событие, большинству недоступное. Зато простое дело найти сброшенные диковинным животным омертвелые шипы: короткие и толстые или длинные и тонкие, изогнутые и прямые, рябые, черные и даже белые — обесцвеченные дождем и солнцем…

Через несколько дней после приезда у Мальчика набралась обычная для каждого лагерного обитателя коллекция дикобразовых стрел. Но не только поиск колючек был целью каждодневных прогулок. Открывались новые картины, звуки, запахи, — Мальчику, как и всем, это доставляло наибольшее удовольствие.

После обеда он выходил к саю, шел по берегу, и оказывался у «женской» палатки, с необитаемой ее стороны, где широкая полоса земли отделяла брезентовую стену от берега. В соответствующем месте становился на четвереньки, подсовывал под брезент руку, нащупывал кроватную ножку и шлепал по ней три раза. Брезент приходил в движение, из-под него показывалась белесая голова Мышки с безобразием вместо прически, — Мышка говорила «Сейчас» и исчезала, чтобы через пять минут появиться в условном месте, у большого валуна на окраине лагеря, где ее уже ждал Мальчик, чтобы идти «за иголками». Разумеется, их прозвали женихом и невестой.

Сегодня Мышка сказала «нет», сославшись на дела по хозяйству: стирка, штопка…

— Постой! — окликнул Мальчика Мистер Но, сидящий на камне у сая, прерывая путь Мальчика на дикобразовый промысел. — Встань так, Аполлон! — и, ничего не объясняя покорному, застывшему в требуемой позе, стал быстро черкать карандашом по бумаге, уложенной на планшет.

Мальчик догадался: за спиной Шайтан-гора… — и спросил вежливо:

— Вы рисуете… снежную вершину?

— Не только… и не столько, — Мистер Но усмехнулся тяжело и хмуро, — я рисую греческого бога… И гром… среди ясных небес.

Мальчик кинул взгляд на небо.

— То есть, — пояснил Мистер Но, — на фоне вулкана. Что у тебя по рисованию?

Мальчик пожал плечами, не вспомнив сразу.

— Понятно. Но зато, чувствую, ты любитель… внеклассного чтения. Я прав?

Мальчик улыбнулся и, подумав, кивнул. Мистер Но ему всё больше нравился: оказывается, он совсем не страшный, а очень справедливый; и интересный.

Они оба рассмеялись. И Мистер Но, делая мудрую паузу, чтобы это состояние запомнилось Мальчику прочно, мягко отмахнул от себя рукой, дескать, всё, гуляй дальше.

«Прометей» — имя нового лагеря, прима-сезон, последний заезд, август…

Говорили, что было несколько вариантов названия, и всё образцово-пионерское и «зажигательное» — «Огонёк», «Костер»…

Но начиналась последняя декада двадцатого столетия:

«…И даже в названии хотелось подчеркнуть уход от канонического прошлого и обозначить путь к пьянящей и грешной, пока еще грешной, свободе!» — это сказал Мистер Но, однажды у костра…

Влияла ли благодать имени на жизнь «пионерского табора» с его палаточной жизнью, полевым неуютом?

Лагерное руководство снисходительно относилось к шутливой версии «пламенного» влияния. «Сколько ни болтай: халва, халва! — во рту сладко нэт!» — любил повторять начальник, Прелестный Ужас, в улыбке гордо обнажая золотые зубы, жёлтые кукурузины.

Но с утра и до вечера каждый обитатель «Прометея», вслух и про себя, произносил это антично-революционное слово, которое восторженно пылало внутри и, как азартный хлопотун, уговаривало податливое сердце, — и сердце жарко влеклось наружу, просилось в ярко-рыжую плоть.

Нет, не случайно костер в этом лагере был частым явлением, через каждые три-четыре дня, — в остальных «пионерских таборах», нанизанных бусинами на ленту Шахристанского ущелья, языческому огнищу, за правило, отводилось только начала и завершения заездов и сезонов.

Костер в лагере — это не горение дров, костер — явление, праздник. Поэтому праздником поощряли, — им же и карали: костер, прописанный на завтра, мог состояться сегодня, а назначенному в нынешний вечер порой выпадала трагическая отсрочка — до особого распоряжения. Во многом благодаря этой находке, с дисциплиной в лагере был полный порядок. Костер, желанный лагерной пастве, вырастал знаком и инструментом власти в руках руководства — жрецов пионерского стана.