Андрей Макаревич - …Я вырос на ваших песнях

А может быть, это было на юге, в Гурзуфе? Летний открытый кинотеатр назывался, кажется, «Слава». Дают «Великолепную семерку», с детьми на нее, конечно, нельзя, но у мамы широкий пестрый сарафан, и когда мы подходим к тетке, отрывающей контроль на билетиках (они напечатаны на синей промокашке), — я прячусь под мамин подол. Я был небольшой ребенок. Интересно, «Великолепная семерка» запомнилась прежде всего цветовой гаммой — рыже-терракотового цвета, цвета прерий. Советские фильмы, снятые большей частью на пленке «Свема» Шосткинского завода, были все мертвенно-зеленоватые. Стоп — значит, я до этого уже был в кино.

А может, это был фильм Жак-Ива Кусто «В мире безмолвия»? Кусто впервые взял камеру с цветной пленкой под воду в Красном море и снял документальный фильм. И этот фильм взорвал человечество. Это было равносильно репортажу с Марса. Фильм крутили в кинотеатрах всего мира как художественное кино, и он бил все рекорды. Как славно, что Кусто оказался другом Советского Союза — я ведь мог его фильм и не увидеть тогда, и мои жизненные приоритеты выстроились бы иначе!

А Московский кинофестиваль? Нет, я не смогу сейчас объяснить, что это было такое. Раз в два года ты получал возможность заглянуть за железный забор, увидеть лучшие фильмы мира! И эта возможность была единственной — все остальное время в кино шли фильмы отечественные (крайне редко — французские и польские, еще реже итальянские и американские. Это я не к тому, что наши фильмы были плохие — случались и отличные. Просто я всегда мечтал увидеть мир. Сейчас это невозможно себе представить. Пока.). Я сказал — получал возможность? Ни черта ты не получал — просто она существовала гипотетически. Я не знаю, где и как распределялись книжечки с билетами на фестивальные фильмы — две книжечки на две недели в какой-нибудь один кинотеатр, но все их где-то как-то доставали. Причем за сеанс показывали два фильма — скажем, один венгерский и один английский. У кинотеатров стояли толпы. Отдельно кучковались мутные ребята с оттопыренными карманами — книжечки! В разные кинотеатры! Это была настоящая биржа — шел активный обмен билетами, причем купить было гораздо сложнее, чем обменять — например, «Ударник» на «Октябрь». Еще никто ничего не видел, но все уже обсуждали — что смотреть обязательно, а что можно и пропустить. Я, помню, однажды посмотрел шесть фильмов в течение дня.

А Дом кино? Попасть в ресторан Дома кино было куда круче, чем в ЦДРИ, не говоря уже о ЦДЛ — если у тебя нет красной книжечки члена Союза кинематографистов, и ты не Смоктуновский и не Ефремов. А ведь они все там! Сидят! А если нет — значит, вот-вот придут! А вон — обязательный кожаный пиджак, шерстяная водолазочка — режиссер! Небожители!

Сводил девушку в Дом кино — твоя. Не обсуждается.

Удивительно, как с тех пор угас ореол богоизбранности вокруг людей, делающих кино.

А меня к ним всегда тянуло — страшно хотелось увидеть кино с обратной стороны — как это делается? И может быть, поучаствовать в силу способностей. Причем изображать из себя артиста в кадре как раз желания не возникало (хотя пару раз уговорили). Нет, просто хотелось делать это удивительное дело в компании интересных людей, владеющих в совершенстве каждый своей профессией, вместе придумывать мир, который завтра все увидят на экране.

Что ж, многое осуществилось. И несмотря на некоторые неизбежные разочарования (а жизнь — вообще последовательная цепь разочарований), я кино так и не разлюбил.

Сегодня то, что мы считали кино, почти исчезло с экранов. А то, что снимается за сотни миллионов в Голливуде, больше напоминает рекламу компьютерных игр и прочих сопутствующих товаров. А хорошее кино постепенно перебирается в сериалы. Не во все. Не всегда. Это не хорошо и не плохо — просто так обстоят дела. Так что это не нытье в духе «А вот в наше время…» — просто мир меняется, хотим мы этого или нет.

Но ведь этим он и интересен, верно?

Вот удивительно — воспоминания о фильмах Тарковского у меня намертво связаны с временем, когда эти фильмы появились. Когда я их увидел. Про другое кино я это сказать не могу, хотя Тарковский — не единственное сильное киновпечатление юности. Хотя вообще любой художник — это прежде всего время. Художник говорит о вечном, но говорит языком своего времени — забавно, правда?

«Иваново детство» прошло мимо меня — я тогда учился во втором классе и главным моим фильмом был «Последний дюйм». А вот «Андрея Рублева» уже помню отлично — кинотеатр «Мир», ажиотаж — как, вы еще не смотрели?! И потом — разговоры, разговоры за бутылкой. Слухи, небылицы. «Там знаешь сколько всего вырезали? Там целое стадо живых горящих коров было — все вырезали! Ты вообще понял, что он хотел сказать?»

Андрей Тарковский был не самым любимым режиссером у советской власти (хотя — с боями, со скрипом, но снимал, на государственные деньги, и прокат был, между прочим — какой-никакой, а был, чудны дела твои, Господи). Что им так не нравилось? Вот «Рублев» — историческое кино, вполне даже патриотичное. Ну ладно — недостаточно ярко показан героизм русского народа в борьбе с татаро-монгольским игом. И про бога многовато. И иконы в конце. Ну и что? Про художника же. Нет, не нравилось другое: талантливый, яркий человек, а транслирует не наши идеи, а свои собственные. Все вон транслируют что положено, а он — свои. Самый умный, что ли? Всем нельзя, а ему можно?

Но «Рублев» еще ладно — он все-таки вписывался в каноны. А вот «Зеркало» — это была настоящая бомба. Во всяком случае, в моем сознании она тогда взорвалась. Да, мы все были неподготовленными. А где нам было готовиться? Кинотеатр «Иллюзион», кинолекторий раз в месяц, киновед Марк Аронович, страшные черно-белые копии иностранных фильмов — видимо, для служебного пользования, и ты еще в этот кинолекторий попади! Конечно, никакого «другого кино» мы не видели.

Помните, в прологе — заикающийся мальчик, гипноз, и вдруг — «Могу свободно говорить!» Вся ткань «Зеркала» — неровный и абсолютно свободный разговор о самых главных вещах. О бесконечности жизни. И неизбежности смерти. И о родителях, давших тебе эту жизнь. И о войне. И о печали, вечной спутнице бытия. И о первых ничего не значащих картинках жизни, врезавшихся в детскую память и почему-то оставшихся в ней навсегда.

Магнетическая, красивая какой-то неземной красотой Терехова. Ветер, увиденный глазами оператора Рерберга, — никто ничего подобного с тех пор не снял.

Стихи Тарковского-старшего, огромного поэта, я тоже впервые услышал в «Зеркале».

Ничего тебе в «Зеркале» Тарковский не рассказывает. Он вспоминает — казалось бы, обрывочно, бессистемно, вроде бы сам для себя. Садись, подключайся.