Марина Палей - Хор

Бухгалтерии войны понадобилось вполне определенное количество человеческих жизней, чтобы наконец выдать Андерсу разрешение на встречу его любви. В частности: ведь не разбомби Королевские ВВС Великобритании и ВВС США в ту чудовищную ночь, с тринадцатое на четырнадцатое февраля сорок пятого, завод оптических приборов "Zeiss" (а заодно и весь Дрезден), не окажись тогда горстка уцелевших фремдарбайтеров лишенными крова и пропитания (в том числе он - и она, приписанная к другому цеху и ночевавшая все эти годы, как выяснилось потом, рядом, в женском подохранном бараке), они никогда даже не увидали бы друг друга, хотя и находились зачастую, как тоже выяснилось потом, на расстоянии вытянутой руки, через стенку.

Однако после тойночи – яркой, как солнце – как взорванное в клочья солнце, – когда британская, американская, канадская авиация, добросовестно обрушив на Дрезден свой щедрый Апокалипсис (температура в огненном смерче которого превышала полторы тысячи градусов по Цельсию ), – когда военная (освободительная) авиация, умело чередуя фугасные и зажигательные бомбы, выжгла в задымленном воздухе среди последних обломков зданий даже сам кислород – и лишь после этого сочла работу до завтра законченной, – когда лежавший в руинах Альтштадт[5] остался завален обугленными трупами, горы которых превышали высотой исторические памятники прежних времен, – он и она, еще не зная друг друга, еще друг друга не видя, еще даже не рискуя снять дифференцирующие нашивки, ринулись очертя голову к западной дороге, хотя она, как и прочие выходы из Дрездена, уже целенаправленно обстреливалась союзническими истребителями; беженцы гибли в огне и кровавой давильне, интенсивность которой была стократно усилена паникой; ей, как и ему – все это еще порознь – как-то удавалось спасаться от снарядов, осколков, огня – то чудом, то благодаря защите наваливавшихся на них трупов (что, в условиях военного времени, тоже являет собой вариант чуда).

Через двенадцать часов они оба, дрожа от измота (и уже держась за руки), медленно входили в ворота расположенной в стороне от дороги, нежно заштрихованной еще нагими вишневыми и яблоневыми деревьями клауфбахской фермы.

7.

Встреча любви, которую Андерс всей душой сразу же захотел направить в супружеские, освещенные Библией, берега, – и словно бы новое обретение отца – дали ему чувство дома, уюта и, главное, защищенности. И поэтому, в течение этих двух с половиной месяцев какого-то странного затишья, регулярно молясь в маленькой кирхе соседнего села, он искренне благодарил деву Марию за прихотливые, но, в конечном итоге, милостивые сюжеты. Андерс очень надеялся, что - сразу же по окончании этой бессмысленной, но, видимо, неизбежной мясорубки - он поедет со своей полесскойкрасавицей в Утрехт, а там уж посмотрит, как пойдут дела: стоит ли основательно устраиваться дома – или же лучше вернуться сюда, на ферму, к давшему на это "добро" симпатичному старику. Несмотря на гибель сына, старик намеревался жить – по крайней мере, для своего хозяйства, – то есть для всех этих яблоневых, вишневых, грушевых деревьев, которые он считал своей семьей, нуждавшейся в его неустанных рачениях. Но… Человек предполагает , а Некто, будучи гораздо сильней (что, увы, нетрудно), располагает . И потому…

Дверь взорвана в щепки, оплавлен замок,

В воротах лавина – солдат, солдат.

И пол познает весь груз их сапог.

Глаза их горят.[6]

8.

Когда легионеры-триумфаторы, круша ворота, окна и двери, лавиной ворвались в еще по-утреннему сумеречный дом, старый человек запоздало осознал бездонную глубину своей наивности. Предшествовавшей ночью, под нарастающий рев канонады, под изрыгавшиеся залпы игуанодонов артиллерии, – пока инфантерия со своей специфической карой, ориентированной на более мелкую, тщательную доработку, еще не ворвалась, женщины-остарбайтерки – все, кроме будущей жены Андерса – сбились в стайки, и, глядя куда-то вверх, словно бы сквозь потолок фермерского подвала, вздрагивая от каждого взрыва, загипнотизировано приговаривали: идут братки… вот идут наши братки ; они были готовы в дальнюю дорогу домой, но не угадывали еще финала в концентрационных объятиях родины. Они еще не знали, что победители не снизойдут даже до видимости юридического следствия (да и где таковое тем взять?); они не знали, что самосуд в условиях войны (и, особенно, в условиях победы) приравнивается к Земному Возмездию и к Высшему Небесному Воздаянию; они еще не знали, что с точки зрения соотечественников – то есть, в соответствии с народным сознанием (блистательный оксюморон), – они, женщины-остарбайтерки, совершили двойное предательство , а именно: позволили врагу угнать себя на территорию врага – и, кроме того, во время наступления своих, не кинулись очертя голову в сторону фронта, чтобы, любой ценой, пробраться к своим , – напротив того: они бросились в тыл, в логово зверя, дабы там оказать поддержку "агонировавшему, исторически обреченному фашистскому режиму".

Вот потому, в то кровавое утро вторжения , каждый легионер, несмотря на состояние алкогольного опьянения средней и сильной тяжести, имел наготове меч карающий (назовем это так) – им следовало изменниц родины телесно наказать (жестоко, очень жестоко, но справедливо) – а также произвести среди них – таким способом – воспитательно-профилактическую работу – чтобы в другой раз, коль таковой выпадет, не медом бы им показался иноземный угон. Умри, а не дайся!

Обычное дело: распатланная, распаленная донельзя убийствами и воздержанием военно-полевая Фемида, врываясь в мирные поселения, руководствуется, как и следует ожидать, не столь соответствующими разделами римского права, сколь яростными наущениями Ветхого завета. Поэтому именно анатомические части тела – око (за око), зуб (за зуб) и т. д. – являются объектами ее очень конкретных пенитенциарных действий. Таким образом, военно-полевая Фемида, и это закономерно, уравнивает два – по сути, полярных – подхода к проблеме человеческого воздаяния: "lex dura sed lex" и "a la guerre comme a laguerre".[7]

Когда легионеры-триумфаторы – а они, видимо, одинаковы во всем мире – заполнив смрадом и грохотом весь дом, вперли в животы женщин еще неостывшие стволы автоматов, и, гогоча, снизошли наконец до четкого распоряжения ("Встать, бляди, подстилки фашистские!! Щас, блядь, каждую будем нá хор ставить!!") – и женщина из города с труднопроизносимым названием Lutsk, которая неловко замешкалась, тут же была прошита насквозь ,– фермер, застывший в проеме сорванной двери, мгновенно понял, что сейчас, под комментарий фашистская шваль, эксплуататор советских граждан , – автоматы упрутся уже в него.