Александр Кондратьев - Белый человек

Сердце девушки зашлось в страхе, но она пригляделась и разглядела гостя.

Это был Пейл Арсин.

— Ты так замерзнешь, красавица, — сказал Пейл, одним движением сбросил с себя рубашку и протянул Вере.

Вера положила в траву нож и яблоко, которое успела уже несколько раз хорошенько надкусить.

— О, — кивнул Пейл, — меня ждал теплый прием.

— Нет-нет, — сказала Вера. — Я просто боялась выйти в ночь одна без всякой защиты. Взяла нож, а потом подумала, что тебе это может показаться странным. И сделала вид, что взяла его, чтобы почистить яблоко.

— Звучит разумно, — улыбнулся Пейл. — Но яблоки вкуснее с кожурой. Особенно зеленые. А это, кажется, зеленое. В темноте плохо видно.

Вера засмеялась:

— Я тоже люблю кожуру. Поэтому я соскребала ее медленно.

Пейл сел рядом с Верой и приобнял ее.

— Так тебе будет теплее.

Вера положила ему голову на плечо. У нее на сердце стало очень легко. Как будто они не расставались и вот так проводили каждый день.

— Знаешь, я тебе этого не говорил, — сказал Пейл. — Я никому этого не говорил. Но я пришел оттуда, — Пейл указал рукой на небо.

— Откуда?

— Из-за звезд.

— И как там, за звездами?

— Темно, одиноко. И холодно.

— Со мной тебе не будет холодно, — сказала Вера.

Пейл крепче обнял ее.

— Я скучала, — прошептала Вера.

Вместо ответа Пейл поцеловал ее.

Холодные звезды безучастно глядят, как Пейл и Вера занимаются любовью в их неверном призрачном свете. Они без интереса смотрят, как Руслан курит на крыльце и баюкает на руках мирно спящего щенка, наблюдая за колышущимся морем собачьих спин у себя во дворе. В свете далеких звезд блестят слезы на щеках Антона, сына старосты, — мальчик каждую ночь горько оплакивает отца и сестренку, прижимая к себе большого пса, своего нового друга. Мальчика гложет ужасная тайна.

Ночь — время тихих слез, потому что одиночество ощущается особенно остро, и многие в Приюте плачут, каждый над своим горем. Снежана сокрушается из-за того, во что превратилась ее жизнь, ее сын — из-за смерти любовника. Семья убитого тоже не спит: жена Евгения рыдает на кухне, время от времени громко икая, потому что перебрала, — это будит детей, и они трясутся от страха под своими одеялами.

Люди чем-то похожи на звезды. Они гаснут, но их свет можно видеть еще очень долго. И в этом свете совершаются новые злодеяния. Ночь — время для убийств. Луна, солнце мертвых, благоволит убийцам. Станут ли в эту ночь звезды свидетелями очередного преступления? Попытай счастья — спроси.

Когда я был маленьким, люди часто пели. Напевали себе что-то под нос, пока делали работу. Голосили, пока намыливались в ванной. Ревели на концертах — так, что голоса сипли, а сердца сбивались с ритма. Это было хорошо. Это было во многом правильно. Песня идет рука об руку с человеком с давних времен. Просто мы — добрые (а некоторые, как я, очень злые) автоматы, и мы часто совершаем однообразные действия. Мы состоим из повторяющихся циклов. Мы — строчки кода, набор алгоритмов. Мы просыпаемся и засыпаем, мы едим и испражняемся, мы трахаемся, чтобы воспроизвести себя, мы живем и умираем. И мир вокруг подчинен таким же циклам. И если прислушаться, можно услышать могучий ритм жизни. Каждая песня — это отголосок Ритма. Мы бегаем по кругу, и нам это нравится: поэтому мы хотим слушать одну и ту же песню снова и снова, поэтому мы много раз рассказываем понравившуюся историю. И поэтому нас так раздражает, когда ритм сбивается, когда фальшивят музыканты, когда певцы плохо поют. Сейчас в мире осталось мало музыки, но когда-то ее было много. Она лилась из каждого угла. Прекрасное было время! Правда, у этого были свои темные стороны. Представьте себе, как я, маленький, сижу на застолье вместе с родственниками. Ножки коротковаты, я едва достаю до пола. Все уже изрядно накидались. Кто-то осоловело глядит в битые огурцы, кто-то вяло копается в салате. Лица красные, глаза налиты кровью. Притихли, хотя до этого гомонили, как стая сорок. Я напрягаюсь, потому что понимаю: это затишье перед бурей. И буря начинается: раскрываются зловонные рты, в которых можно разглядеть нитки слюны и остатки пищи, — и из сытых, заспиртованных утроб гремит нестройный хор. Дурацкая заунывная песня, как правило, о несчастной любви, о тяжелой доле женщины, летит над потрепанным столом. Незримая лирическая героиня страдает над жареной курицей и вареной картошкой. Слезы текут из глаз, но проливаются они не из глубин души — просто это протекают люди, напившиеся до уровня глаз. И песня, которую они поют, такая глупая и так плохо исполнена, что вселенский ритм ломается к чертям, и я нахожу единственное спасение: в мире своих фантазий я представляю, как вскакиваю на стол и отливаю прямо в их открытые рты. Мой ручеек задорно булькает в глотках этих никудышных певунов, и это лучшие звуки, что они способны издать. Мне очень весело, и я смеюсь.

Антон знал, кто стоит за всеми несчастьями, обрушившимися на Приют.

Он мысленно представлял себе лицо врага. Его самодовольное, гадкое лицо. Его отвратительную белую кожу. Его белые, как крашеная солома, волосы.

Пейл Арсин.

Как же он ненавидел его! Больше, чем Пейла, он ненавидел только отца. Теперь отца нет, но от этого не легче.

Нет и сестрички — если об этом вспомнить, сердце останавливается. И поговорить не с кем. Мамка совсем сдала: лежит целыми днями в кровати и плачет.

И только новый друг, пес, которого звали Гарм, был для мальчика отдушиной. Именно Гарм помог раскрыть преступления Пейла.

Мальчик не мог поверить, что его сестру убил учитель Станислав. Учитель приходил к ним на дом, чтобы позаниматься с Антоном отдельно. Иногда Лилия из озорства присоединялась к урокам. Она совсем не стремилась научиться чему-то новому. Казалось, единственная ее цель — вывести из себя учителя. Она оказывала ему недвусмысленные знаки внимания — Бог знает, зачем ей это было нужно. За Лилией закрепилась определенная репутация, и Антон стыдился этого. Но сестра была очень добра и ласкова с ним, и за минуты нежности, которые у них иногда случались, Антон мог простить ей все, что угодно. А о плохом он никогда не думал. Это была его любимая сестренка.

«Вот, подумал о сестре, и слезы выступили», — Антон вытер глаза. Говорят, что время лечит. Неужели однажды он сможет думать об этом без слез?

Станислав не отвечал на ее дурацкие ухаживания, был очень строг и предельно холоден с ней. Зато с Антоном взял такой тон, будто они старые приятели. Он очевидно выделял брата и пренебрегал сестрой. Антону это льстило, хотя что-то в этом, конечно, настораживало. Ничего ужасного не происходило, но по долгим взглядам, по случайным прикосновениям Антон понял: если бы учитель Станислав был виновен в том преступлении, в котором его обвиняли, то на берегу реки Данила нашел бы его, а не Лилю. А что там за история с тем музыкантом — не так важно, это к семье Антона отношения не имеет.