Михаил Тарковский - Полёт совы

Конечно, это мои первые впечатления. Но всё равно пусть будут… А ведь ещё какие-то мысли крутились, какие хотел записать, а сбила эта лодка. Сейчас посмотрю.

Пробежал записи и ужаснулся! Оказывается, я и правда гусь. Ведь клялся: возьмите меня с собой, мужики, всё буду делать, так и написал: буду делать «трудное и скучное». Господь милостив, и тут же подослал мне эту «дэлику», эту телегу с брусом, а я закочевряжился. Не понял, не увидел! Так всегда и бывает… Господи, когда же научусь слышать-то? Не выдержал экзамен. Всё. В люлю.

Продолжаю через сутки. Сегодня небольшой минус. На желобе повисла прозрачная морковка. А у меня в жизни серьёзное изменение: у дома образовалось некое тёплое и беспокойное поле. Но всё по порядку.

Пока я прибирал мотор, обнаружил пропажу лодочной пробки, за которой впопыхах не уследил. Спустился под угор и увидел огромную железную лодищу. Рядом с ней стоял небольшой, тепло одетый человек. Серые немного навыкате круглые глаза в розовых веках, будто надутых то ли от ветра встречного, то ли… ветра… так и хочется сказать: вечного… Круглые, густо-розовые, даже малиновые, яблоки-щёки, с резкой границей между красным и остальной белой кожей. Борода неровная, какая-то… природная. Во всём облике нечто отличающее от любых остальных бородатых мужиков.

Стоял он… как бы сказать-то… Что-то выражало его стояние, не могу сам понять… Что-то связанное… со стыком миров. Будто его выбросило на границу, и он в невольном удивлении, замешательстве, никак не придёт в себя. Немного как пришелец. Или как заложник. Тонкое ощущение… Чувствую, как сквозит, а точности не хватает… Так стоят носители другого мира, которые в силу какой-то детской, святой особенности до конца не понимают глубины пропасти.

— Здравствуй, хозяин, — он обратился рабочим деловитым баском, — у тебя паяльной лампы случаем нет? А то подъёмник заколел.

Звали его Гурьян. Оказалось, лодку он сварил недавно и что-то у него подмёрзло в самодельном подъёмнике мотора. Без груза лодка сидит высоко, и мотор хватает воздух, поэтому он придумал телескопическое приспособление для отладки высоты. В телескопы накидало брызг, и они замёрзли. Что-то в Гурьяне брезжило знакомое.

Я принёс паялку, и мы прошли на корму лодки, оказавшейся необыкновенно добротной: широкая, корытообразная, с округло и очень аккуратно сваренными бортами. Гурьян отогрел блестящие телескопы — и устройство заходило.

— Ну вот, спасибо. Это… Сергей, хотел спросить. У вас никто, случаем, алюминий не варит? А то лодка у меня есть, заварить всё собираюсь.

Я ответил, что не знаю, вроде бы нет. И что нужны специальные электроды.

Гурьян ответил, что про электроды в курсе, что приезжал брат с Луговатки, привозил, и что да, был урок . И у меня всё согрелось внутри от этого старинного слова… Когда шли обратно по лодке, я увидел в её носу, забранным сверху железом наподобие короба, отличную, чёрную с белым собаку.

Гурьян спросил, нельзя ли от меня позвонить в город. Поднялись на угор, зашли в избу, разговорились. Выражался он толково и грамотно. Слушая его негромкий, воркотливый говорок, я наконец вспомнил, где его видел: это он спрашивал у Снежаны: «Хозяйка, в какую цену сапоги?» Есть-пить Гурьян отказался, и я спросил:

— Ты ещё собираешься сюда?

— Да поди.

— Вот послушай, Гурьян, вот я знаю, если к вам придёшь, вы всегда накормите, а мне-то как быть сейчас?

— Ну как? Я допустим, если у тебя буду останавливаться — оставлю свою посуду. И всё. — И перевёл разговор: — Ягоду-то набрали нынче?

— Ну, набрал ведёрко.

— Да ведёрко это чо есть? Мы-то подходя набрали. — Он часто говорил это «подходя», видимо, в смысле «в подходящем количестве», «на подходе» к желаемому. — А ты не охотник?

— Нет, учитель.

— А… — ответил он с лёгким разочарованием. — Учитель — это хорошо. У нас тоже целое дело было, школу пробили и построили, и единицу учительску, учительшу, с Урала позвали.

— Из ваших?

— Ну.

Мне было необыкновенно интересно всё, что касается старообрядчества, но я стеснялся спрашивать. Гурьян же относился к вопросам спокойно и отвечал ёмко и с достоинством. Оказалось, что воскресные службы у них — целое сельское мероприятие, на которое мужики одеваются в цветные глухие рубахи с поясками и кафтаны из чёрной ткани. Видя мой уважительный настрой, Гурьян разговорился, посетовал на ослабление традиции наставничества и поделился планетарными опасениями, обнаружив осведомлённость в мировых делах и тревогу за Россию.

— Ты посмотри, чо на свете-то творится! — говорил он с жаром. — А главное, к нам всё это валит! Это же специально делается. Посмотри, что по телевизору… У нас в семье, знаешь, это всё словом называлось — скверна. Скверна. Иначе не скажешь. — Он помолчал. — Х-хе. Встретил тут… этих… баптистов… — И возмущённо добавил: — Вы кто такие? Нашей вере тысяча лет, она от поколения к поколению. А вы тут с брошюрами шаритесь!

И покачал головой. Потом помялся… Он часто мялся: захочет спросить — и пауза, смущение, напряжение. Гурьян помялся и спросил:

— Сергей, не знашь, собака кому не нужна, может, поспрашашь кого из охотников? Я привёз одному, а он уехал с концами. В город. А мы-то договаривались. Правда, дорого встанет. Но кобель хороший. Эвенкийский. Сильных кровей. По соболю. И по зверю пойдёт.

Я не понял, как произошло дальнейшее, и бывает ли, что слова орудуют вперёд хозяина, но я вдруг сказал:

— А сколько надо денег? Я… возьму.

Он сказал, сколь рублёв…

— Гурьян, ты подожди, я сейчас деньги принесу.

И вкратце объяснил про Эдю и мотор.

— Добро, — обрадовался Гурьян. — Ты тогда управляйся, а у меня ещё тут дел подходя. А после я коло лодки буду.

Я пошёл к Эде, у которого не было телефона. Того дома не оказалось. Встретила насторожённая жена, проворчала, что он «не унимается» и что вроде бы «снюхался» с неким Три-Титьки-Мать, у которого он «пожизненно зависает», и где сейчас, видимо, и «зачекирился».

До конца не уверенный в покупке, я находился на перепутье и мог при усилении трудностей махнуть рукой. Но встретил Володю, который ехал на «шестьдесят шестом», свесив локоть в открытое окно. Володя спросил, почему я такой взъерошенный, и кивнул «садись». Я рассказал.

— Бери. Ты чо! — Любящий своё дело, он ратовал за растущее число сторонников. — Я бы сам взял, да мне не надо. Тем более он по соболю. А я кулёмщик. Гурьян, он это… из них самый… путёвый. Он и старостой у них.

Я поинтересовался, кто такой Три-Титьки-Мать?

— Это Концевой Дед — дед один тут, бывший будто бортмешок, но вроде как его выгнали сразу почти. Это всё при царе-горохе было. Он у Первой речки в балке живёт. Поехали, мне в ту сторону.