Мари Осмундсен - Земные заботы [Сборник]

Якоб! Она ужасно скучает по нему. Больше, чем по детям. Больше, чем по работе.

Честолюбивый молодой офицер обратил на себя благосклонное внимание своего командования и необыкновенно быстро сделал карьеру. Его направили сначала во Францию, затем в Россию, а по возвращении на родину он женился на фрейлине королевы Софии. В великосветских кругах он чувствовал себя вполне непринужденно, блестящий, обаятельный, душа общества. Пригодились ему и кое-какие слова и обороты, сохранившиеся в памяти с тех еще времен, когда он бывал в доме пробста.

Гертруда мужественно старается не слушать вульгарный, чтобы не сказать хуже, разговор между соседками по палате.

— Целых четыре года после рождения нашего первенца я боялась спать с Хольгером. Лежала доска доской и только думала, как бы опять это не случилось.

Гертруда упорно смотрит в книгу.

— Бог ты мой! Что же, негде было взять пессарий или презерватив? Это же так просто! — спрашивает Мария из своего угла, явно заинтересовавшись проблемой.

— Пять лет назад мы попробовали — и получили Калле! С первого же раза!

— А спираль не пробовала?

— Ну нет уж, спасибо. От нее можно рак заработать. Я сама читала в одной газете.

Газеты, газеты, думает Мария, как же здорово они просвещают население.

Линда с видом умудренной женщины продолжает давать советы:

— А пилюли? Они совершенно безвредные.

— Пилюли! — Оливия прямо взвилась. — Хочешь, чтоб у меня тромб получился? Я уже достаточно намучилась со всякими хворями.

Она вздохнула, разгладила свое вязанье.

— Но мне все-таки жалко Хольгера. Ведь он никогда не получает своего… Однажды я даже решила посоветоваться с нашим доктором. И знаете, что он мне ответил?

— Что же?

— А ничего! Ни словечка. Выписал рецепт от нервов. Как будто это может помочь. Особенно Хольгеру.

Мария, подперев кулаком щеку, рассматривает Оливию.

— А когда я снова забеременела, я чуть не умерла от страха. Я обнаружила это, когда было уже несколько месяцев, поздно было аборт делать. Первого я рожала так тяжело, но теперь вот у нас Калле, и мы не расстались бы с ним ни за что на свете — ни за какие блага!

Оливия улыбается, открывая испорченные передние зубы, портрету мальчугана в пластмассовой рамке.

— Они тут советуют мне стерилизоваться — все равно, мол, им ковыряться у меня в животе. Говорят, вам же лучше: будете получать полное удовольствие.

Оливия прищелкнула языком.

— Так что у меня есть надежда осчастливить Хольгера.

Гертруду прямо передернуло.

— Если у тебя диабет, больше двоих детей иметь нежелательно. Так они говорят. Уже третий ребенок может быть ослабленный. Ну вот мы с Хольгером и дали подписку на стерилизацию.

— А это не больно? — с опаской спрашивает Линда.

— Говорят, нет, не больно.

Оливия очень горда тем, что может сообщить столько ценных сведений по медицинской части.

Тебе, видно, ничего не стоит забеременеть, — говорит Гертруда, отрываясь наконец от книжки. — Я вот ждала этого восемь лет.

— Теперь-то я рада, что у нас будет двое детей, — раздумчиво добавляет Оливия. — Ведь при сахарной болезни приемышей брать не разрешается.

Разговор заглох.

Гертруда снова открыла книжку и продолжает чтение.

Великий певец Ашил Папен из Парижа в течение недели пел в Королевской опере в Стокгольме и, как всегда, буквально покорил публику. Как-то вечером одна из придворных дам, мечтавшая завести роман с великим певцом, рассказала ему о диком величественном пейзаже Норвегии. Его романтический дух воспламенился этим описанием, и по пути домой, в Париж, он объехал норвежские берега. Но он чувствовал…

— Интересная книжка? — спрашивает Линда, очищая яблоко.

Гертруда не отвечает.

— Гертруда, интересная у тебя книжка?

— Ужасно интересная.

— Роман?

— «Пир Бабетты». Карен Бликсен.

— А я как-то прочла классную книжку «Живи вовсю и умри молодым». Достань где-нибудь и почитай.

Заходит акушерка. Ее фамилия Расмуссен. Так ее все и зовут. Она спрашивает, не нужно ли кому-нибудь снотворное. Потом, переходя от кровати к кровати, прослушивает стетоскопом животы.

— Тик-таки-таки. Это стучит сердечко твоего ребенка, — говорит она Гертруде. — Точно карманные часики. Ты в прекрасной форме.

— Как ты думаешь, сделают они мне кесарево двадцать девятого? — спрашивает Оливия своим певучим голосом. — Хольгер так был бы рад!

— На этот вопрос я не могу тебе ответить, — говорит Расмуссен и поворачивается к Марии.

Мария поднимает глаза, довольная, что ее оторвали от брошюры, но все же отмечает ногтем последнее предложение.

К тому же имеются промежуточные группы — техническая интеллигенция, гуманитарии и пр., которые, конечно, работают за зарплату, но труд которых оплачивается по иным расценкам, чем у рабочих, и потому…

Она ложится навзничь и тут же ощущает неудобство.

Акушерка это замечает.

— Тебе неприятно лежать на спине?

Мария кивает.

— А что за болячка у тебя на губе?

— Да это от простуды.

Мария трогает лихорадку.

Расмуссен осторожно ощупывает раздавшийся живот.

— Воды у тебя явно многовато, — говорит она.

— А спустить ее нельзя?

— Нет. Она тут же восстановится. И к тому же после этого могут наступить преждевременные роды.

— А почему меня заставляют больше лежать и отдыхать?

— Это полезно для плода. Так он лучше питается, в плаценте активнее происходит кровообращение. Понимаешь?

— А эта лишняя вода не может повредить ребенку?

— Вообще-то нет. Вода не должна повредить — мало ее или много.

Расмуссен подняла голову.

— Что-то я не слышу биения сердца. Придется сходить за усилителем.

«Не слышу биения сердца». У Марии внутри все сжалось.

Акушерка вернулась с маленьким аппаратом, приложила его к напряженному животу Марии.

И он тут же зазвучал, будто включили допотопный радиоприемник. Нежный шелест, словно звездная осыпь.

— Перистальтика, — буднично констатирует Расмуссен. — А теперь, слышишь, мягкие, нежные толчки в такт с твоим пульсом. Это все утробные звуки. А вот и его сердечко, слышишь? Ишь, как работает, прямо машина.

Мария чуть не задохнулась от радости. Кашель бьет ее, в глазах блестят слезы. Нежное «тик-таки-таки» — это он, ее ребенок, он живет, его сердечко бьется.

В патологическом отделении Рёрбю и Расмуссен называют «Пара номер семь» — как знаменитых когда-то велогонщиков.

Они вечерние дежурные. Приходят в три часа и уходят в одиннадцать вечера, когда их сменяют ночные дежурные.

Они работают две недели подряд, а потом две недели отдыхают.

Рёрбю — нянечка, а Расмуссен — акушерка. То, о чем пациентки не смеют спросить у дневного персонала, чего не поняли во время обследования, — все это обрушивают они на вечернюю смену.