Евгений Попов - Семнадцать о Семнадцатом [антология]

И все же – вопреки многому – квартира оставалась у Крупина. Он получил ее в наследство семь лет назад. Через год после развода с женой. Бабка передала ее в наследство. Бабка, которая всегда презирала Крупина-младшего. Бабка, которая в детстве била его швейной линейкой. Но дед завещал квартиру внуку, хоть Крупин до сих пор не мог в это поверить.

Дед никогда не был милосерден. Крупин помнил только его стальные команды и грубое, будто на гранитном обелиске, лицо. Что подвигло его завещать квартиру? Ведь он всегда считал Крупина хилым, никчемным. Дед не одобрял его мальчишеской замкнутости, юношеской женитьбы, профессионального выбора. Крупин не оправдал надежд. С детства ему твердили, что он должен, но никогда не говорили, что он может, – разлом, который Крупин так и не преодолел. Застрял в нем: сначала одной ногой, после второй, а затем провалился весь – и уже не смог выбраться.

Но в определенный момент высеченный из красного гранита дед иссяк, кончился. Крупин прикидывал, когда это случилось. И вспоминал, как дед пришел домой после поражения Симоненко от Кучмы, раздраженный, поддатый, хотя никогда не пил.

– Страну просрали, а он радуется процентам – мудак! – бушевал дед.

Тогда же он вышел из Коммунистической партии Украины, сдал партбилет, и близким навсегда было запрещено вспоминать об этом. Через несколько месяцев дед умер, и в квартире на Горького осталась одна бабушка. Крупин приносил ей продукты, и она все время жаловалась на сердце и легкие. На дежурный вопрос «Как дела?» отвечала: «Да какие дела? Стариковские». И тяжело, до обнищания духа, вздыхала.

Крупин перестал спрашивать и тогда бабушка начала обижаться, что внук не интересуется, как у нее дела. Она жаловалась и боялась умереть. Никогда Крупин не видел, чтобы люди так боялись смерти. А смерть преследовала Крупиных. Отец, победив рак, через полтора года погиб в авиакатастрофе. Погиб в тот же день, когда на «Москвиче» разбился Цой. И все вокруг говорили только о гибели лидера группы «Кино», а у Крупина было свое, личное, горе.

Теперь он жил один. В новой стране, в новом времени. Спал на тряпье, пил дешевую водку и не помнил, что было вчера.

Крупин притянул к себе бушлат. Залез в карманы. Водки, огурца не было. Осталась горбушка серого хлеба. И что-то еще. Небольшое, острое. Дрожащими пальцами Крупин достал красный камешек. Провел по его острым краям. И вспомнил. Как валили памятник Ленину тросами и ремнями. Как били его кувалдами. И как разлетались осколки кварцита. Один из них теперь был у Крупина. Он повертел его, жалея, что не может продать или обменять на чекушку. «На сувениры», – вспомнились слова панка.

Голод поддавливал. Скоро он станет невыносимым. Крупин помнил, как это – переживать голод. До круглосуточного надо было идти по Горького минут тридцать, но в таком состоянии – не меньше сорока пяти. Крупин все труднее преодолевал адово расстояние. И это был еще один его навязчивый страх.

Он помнил старуху, похожую на водяного, жившую где-то рядом с домом его матери. Периодически Крупин встречал ее в магазинчике «Влада». Она доползала туда: всегда в растоптанных, рваных калошах и незастегнутом, засаленном ватнике. Смердело от нее омерзительно, и продавщицы, даже в мороз, распахивали настежь двери. Старуха-водяной понимала это, но все равно доковыливала. Крючковатые, шишкастые пальцы ее не слушались, работали так же медленно, как и ноги. Она медленно копошилась в пакетике, где хранила деньги. Пальцы косно ощупывали лица князей на гривнах. Продавщицы зажимали нос, прикрикивали. А Крупин стоял рядом – задыхался.

«Не стать таким», – с этой мыслью он заставлял себя идти в магазин ровно. Но все равно горбился и не всегда видел дорогу. Натыкался на переполненные урны и пустых людей. Думал о старухе-водяном, подгонял себя ею. Шел в страхе, жил в страхе. Фобии обволакивали его. Сейчас, прежде чем совладать с ними, Крупин должен был найти средства. Деньги он хранил в пожелтевших книгах. Тех, что еще не сдал в «Букинист». Но Крупин помнил, что вчера он вытряхнул из них последние гривны.

Крупин подрабатывал русско-немецкими переводами. Сначала его находили по объявлениям, затем – по знакомствам. Крупину более или менее нравилась эта работа. Она не могла не нравиться ему после той, что была у него раньше. Когда он трудился в «толстом» литературном журнале на неопределенной должности: то подбирал авторов, то занимался редактурой и корректурой, но в итоге главред отправил его на реализацию книг, которые выпускало издательство при журнале. Книги издавались за счет авторов, и большую часть тиража отдавали им, но меньшая оставалась на складе – ее «вешали» на Крупина. «Сбыт» – он ненавидел это слово-инспекцию, навязанное, прилипшее.

Год Крупин таскался с клетчатыми баулами, набитыми чужими книгами. Торговал ими на чужих творческих вечерах. Покупали редко. На вечера приходили в основном пожилые люди – денег у них никогда не было. Чаще всего Крупин продавал одну-две книги. Приходил на вечера первым – уходил последним, собирая то, что принес, обратно, в клетчатые баулы.

Дорога, метро. Два-три стакана на ночь, чтобы уснуть. Потом их стало больше, но бессонница, наоборот, озверела.

А после умерла мама. В своей общаге на Виноградаре. И Крупина долго, неприлично долго не могли отыскать. Домашний телефон в его квартире на Горького отключили за неуплату. Мобильного никто не знал; Крупин часто терял аппараты. Но в дверь постучались. Раз, два, три, четыре – настойчиво. Крупин лежал, не поднимаясь; тогда у него еще была кровать. Приходить было некому. Каждый стук, каждый звонок приносил лишь неприятности, прогорклый запах которых Крупин всегда таскал с собой. Однако стуки не умолкали. Крупин решил, что пришли из коммунальной службы. Так настойчиво могли колотить в дверь лишь они.

– Кто?

– Вячеслав Игоревич? – раздался сухой голос.

На пороге стояла седая женщина, почти старуха. Крупин не пригласил ее зайти. Постеснялся своей нищеты. А седая женщина без предисловий сообщила о смерти матери. Известие ее было скупым, ломким. Крупин пошатнулся и ударился о косяк. Зашарил в поисках сигарет, чувствуя себя так, словно вот-вот обмочится. Женщина была беспощадна. На роль вестника смерти внешне она подходила идеально.

Крупин хоронил мать пьяным. Он не помнил ничего из похорон. Не хотел ничего помнить. Ни на гроб, ни на венок, ни на поминки денег не отыскалось. Мать была не из тех, кто откладывает на похороны. В ее тесной, с кислым запахом комнатке Крупин не нашел даже чистого белья. Только под драной кушеткой валялись пустые бутылочки из-под одеколона. Крупин с отвращением подумал, что мать глушила его. Но потом – не сразу, через мучительный приступ омерзения, – вспомнил, что одеколоном, смешанным с анальгином, она растирала больные ноги. Вспомнил и зарыдал.