Инга Кузнецова - Пэчворк. После прочтения сжечь

Оставленность может быть такой яркой!

Я снимаю куртку (дикий, с привкусом тины стон опадает, я опять вхожу в свои границы). Снова набрасываю на себя.

(кожаные стенки)

Меня несет куда-то. Я пытаюсь сбавить эту скорость проникновения в отсутствующего другого.

А фитнес-тренер сбивает студентку Сорбонны, выруливающую на велосипеде во двор его клуба; позже увольняется и уезжает в Индию. Для нее все обошлось, не считая царапины на лайковой куртке (подарок родителей) и какой-то общей сбитости с курса, разочарования в собственном теле и законах физики (о последних, впрочем, она почти не думала – думала о Лакане). Девушка живет неподалеку, от сопровождения невольным обидчиком отказывается, молча идет прочь и сама ведет свой велосипед.

Сбивший видел, как красиво и плавно, точно в фэшн-съемке, развевались ее волосы на ветру замедленного удара, а она, продолжая оплетать железки гуттаперчевыми ногами, маленькая и тонкая, взлетела вместе с колесами и, зависнув в воздухе на какое-то невозможно долгое промежуточное время (расстегнутая куртка билась как грубый пиратский парус), начала приближаться к его лицу; впечатавшись ручкой руля в капот (гулкий «пум»), девушка упала на лобовое стекло, которое даже не треснуло, и перед глазами потрясенного зрителя начал распускаться цветок крови. Выскочить, поднять, умолять проводить до «Скорой», до дома, в полицию, куда угодно, вкладывать ей в сумку записку с номерами своих телефонов. Она не позвонила и не заявила. Все прошло, как будто не было. По касательной.

И вот теперь я общаюсь с историей этой девушки, этого мужчины (которого, возможно, по изначальному сценарию она должна была понять – но для этого ей бы понадобилось хотя бы слезть с велосипеда минутой раньше, чтобы ответить на пробивающийся сквозь усмешку комплимент, брошенный им из полуоткрытого окна «Рено») – общаюсь через кожаные стенки, принявшие форму этой встречи. Вернее, невстречи.

Что ж. Именно за этим я сюда и зашла.

(сорняк)

Сорвать сорняк срыва и попробовать еще раз.

(охота)

Французские джинсы с тропическим принтом, возможно, еще не носили, все бирки на месте. В поразительных джинсовых джунглях все происходит, как в меланхоличной мультипликации, созданной сюрреалистом: тихо крадется ягуар, прячутся смутные птицы, расцветают кувшинки, перепутываются цветные лианы… Ягуар, нападающий на белую лошадь, – таможня пропустила Таможенника Руссо. Я хочу представить, что за всем этим стоит.

Джинсы молчат.

Хожу и хожу взад-вперед по тесному помещению, пытаясь их расслышать.

Джинсы молчат.

Но вот среди общего клекота включается тихий звук. Или показалось?

(вместо записки)

Я модель бракованной сборки. Вы говорите: «у тебя какая-то инопланетянская красота», «может, ты инопланетянка?» Вам нравится, что в этом теле как раз мало его, вас привлекает изгиб и надлом. Вы хотите видеть не меня, а это тело, делать с ним какие-то вещи.

Вы хотите «красоту». Это вы приучили меня к тому, что она – мой капитал. Вы не понимаете, что красота – совсем не то, за что можно держаться.

Я протестую против нее! Она только подчеркивает исчезновение всего. Зрелости здесь совсем нет. Сначала юность – а потом надлом и сразу обещание смерти.

Мое тело выглядит устало от самого себя, и я эту усталость продаю. Если это и красота (никогда не смогу привыкнуть к себе), то она уже почти прошла.

Я модель бракованной сборки. Мое тело – это какая-то абстракция. Нужно ли оно мне так, как некоторым из вас? Нет.

Прошу никого не винить в том, что я была. Я больше не буду.

(нет)

Эти джинсы я не могу купить. Я прячу их в гущу, точно динамит, бросаю и Торжок, и Сорбонну на велосипеде, и свою нерешительность, всю декорацию своих ожиданий – и поскорее выбираюсь на поверхность.

(белые рыбки)

Мне плохо. Джинсы вздернули во мне Катино письмо. Катя – трудный подросток. Замкнутая пятнадцатилетняя девочка, живущая в поселке всего в получасе езды от того городка, куда я сбежала полгода назад и который сегодня покинула.

Катя приезжает ко мне раз в неделю, мы встречаемся с ней, как и с Васей, в городских кафе. Раз в неделю я учу ее рассказывать истории; вернее, абсурдистские истории (кажется, все истории вообще таковы); просто удивительно, что кому-то еще нужен такой репетитор, как я; для меня это очень странный хлеб.

Суть письма, которое написала мне Катя неделю назад: я хочу покончить с собой. Я прочла его поздно, почти через сутки (в моем телефоне не подключен интернет). Но не слишком поздно.

Сто раз обваливаюсь и пропадаю, пока Катя не выходит на связь. Уговариваю ее прогулять часть «школы», бросить все и приехать. Девочка решается. Умудряется взять справку в медпункте о том, что плохо себя чувствует, и заранее сдать написанное на перемене сочинение. Родители не в курсе, так как ребенок совершенно уверен в том, что они не поймут ее приоритетов в этот день (у родителей свои проблемы: это разведенные люди, живущие в одном доме и даже в одной комнате – безработному отцу, не слишком хорошо знающему русский, совершенно некуда пойти и т. п.).

Катя проезжает нужную остановку, на которой перепуганная я (не причесанная и не позавтракавшая) встречаю ее. Катин телефон не оплачен, но я прозваниваюсь, нахожу на отдаленной улице и забираю ее.

Кутаю дома пледом – звонок разъяренной матери («Талантливая, да-да, как же! Она – большая актриса! Нахватала двоек! Она обещала уйти в училище! Чему там вы ее учите? Я не хочу, чтобы она стала бомжом! Она больше не будет учиться у вас, она будет наказана! Почему она мне врет?? Как вы можете назначать занятие во время уроков??»). Телефон в руках девочки ходит ходуном. Я обнимаю ее (Катя крупнее меня, и я немного запутываюсь в наших ролях, выжимая из собственного тщедушия все возможное молоко матеролюбви). Перекрывая поток угроз, давлю на телефономать: «я вас очень уважаю» (вранье), «я целиком на стороне вас и вашей дочери» (судорожно-дурацкое первое-попавшееся), «мы с вами обе не хотим потерять ребенка, ведь правда? мы будем требовать с нее завтра, хорошо? НЕ СЕГОДНЯ?»

Добившись нейтрального «я вас услышала» и брошенного дочери «дома поговорим», пою Катю кофе – молоко оказывается прокисшим, в наших чашках плавают белые длинные рыбки. Девочка: «Ничего, нормально». Тихо хихикаем, пьем.

Потом я полтора часа несу вдохновенный вздор о том, как связаны все существа, о каких-то грибницах, рассказываю истории о своем возрасте готовности к суициду (гораздо позже), в обстоятельствах, о внезапном расстройстве чтения, о невозможности даже почистить зубы, о мыслях бросить универ и основать кукольный театр в городе детства, о процедурах по переливанию крови (набирают из твоей вены, колют в твою же попу), о том, как спасли интеллектуальные тесты – там все зашкаливало, и это заставило меня хотя бы чуть-чуть заинтересоваться собой.