Инга Кузнецова - Пэчворк. После прочтения сжечь

Под раскачку невнятного рэгги по мосту идет инвалид, попадая в такт своей деревяшкой. Потом выезжает изображение какого-то обледенелого цветного куба, фрагмента вечной огородной мерзлоты, и там спрессована морковно-свекольная жизнь. «Вырасти сам». Улица заканчивается руинами на квадратном пятачке разрухи. Пирамида крыши лежит на обломках, сверху – две выломанные форточки с цельными стеклами.

Это не с чем сравнить. Этому адекватна только поэтическая «ренда скла», возникающая через три секунды. И, конечно, пустынные поля.

(именно теперь)

Именно теперь, когда колесико резкости докрутилось до упора, я вхожу в свои полные границы – в которых смешиваются все «я». Это не воспоминание, не разовая картинка – вспышка целиком утверждает предыдущую реальность. Я остаюсь наедине с тем, что может разорвать.

С нечеловеческой тоской по.

Невзирая ни на что.

Промежуточные звенья слиплись, спеклись. Сразу.

Я думаю о том, что опыт невесомости не помогает космонавтам адаптироваться к последующей жизни на Земле. Наоборот – это ясно. Космонавты обречены на ломки.

Но и мы, без скафандров, стремимся пережить опыт именно невесомости. Неубедительности счастья, легчайшего дуновения. Чтобы потом – упасть и неуклюже-болезненно-мокроступно идти прочь от места падения (удивительно громоздко это славянофильское слово «мокроступы»!). Просто идти пешком, чувствуя тяжесть своего скелета, чувствуя кости – дровами.

Падающая поленница – вот что такое тело человека, занимающегося вопросами необратимости. Это наша органика – а не мягко-ягодично-купидонное. Не «плоть» – к черту ее, на фиг! Ложная невесомость ломает хребет.

Худоба здесь честнее.

Все бесполезно.

(нагота)

Я больше не могу закрывать руками лицо. Я не могу их поднять.

Тогда: собирала вещи, они лезли на меня. Не так уж много их было. Защита и провокация – вот их серьезные функции. Вещи не думали ни о чем постороннем, они свидетельствовали о своих способностях. Платья и ботинки. Браслеты и подвески. Джинсы, пуловеры и пальто. Они кричали: все должно быть нежным, бестолковым, связанным и переплетенным. Мы, говорили вещи, помогаем держаться, как передвижной дом. Он – почти такой, как та или тот, кто внутри.

Но, сложенная по пакетам, укрощенная, одежда мгновенно превратилась во фронт отчуждения. Я в ней запутывалась. Цветные колготки слипались с шарфами. Таблетки прощупывались как бусы, и наоборот. Зачем все они? Я уходила, чтобы болтаться, сжавшись, внутри этого «дома моделей», как ссохшийся жук внутри своего хитина. Перенося проглоченный эмбрион себя же. Эмбрион, на время проглотивший язык.

Теперь мне было, что скрывать. Я знала, что, даже обнажившись до сухожилий, уже никогда не буду достаточно голой.

Все описания катастрофы – ложь. Описанию доступны только следы.

(шпаргалка)

Что, космос действительно любит нас? Где доказательства?

(провал)

Метафорическая дуга так раскалилась, что энергосберегающий организм опрокинул меня в забытье. Разбудил сон, снятый в стиле артхаусного, нет, даже ван-эйковского какого-то сверхреализма. С тенями и выхваченностью отдельных деталей, с затягивающей загадочностью и коричнево́й. Для меня (насмотренность – примерно три тысячи часов) она была новой. Я бы дала специальный приз кинооператору снильма.

Снилось прямо и честно, как я возвращаюсь. К тому, к которому в реальности не-сна уже бросалась после разрыва, была с сомнением принята и потом снова оставлена, вернее, отставлена (я могу это, сделав небольшое усилие, сказать действительно легко), вернее, выставлена, даже не смешной (это я умею), а не существующей при определенных условиях. Этой повторной катастрофе предшествовали следующие события: сломанный в двери ключ во время его командировки, невозможность выйти из дома, приступ клаустрофобии. И вот во сне я опять была в его странного устройства синебородой квартире, где с самого начала, привезенная за шкирку со страстью и яростью, шутя искала в шкафах скелеты бывших девушек и смеялась, еще ничего не зная, не в силах остановиться. Я жила там, сложенная в три погибели, в одном из этих шкафов. Видимо, я должна была там остаться – скелетом или призраком – для остальных. Все это вместе с насилием действительно было, было, но насилие, и особенно сексуальное, к логике этого сна не имеет никакого отношения.

И вот мне приснилось, что я вновь возвращаюсь к нему; внутренний объем квартиры, ее конфигурация изменились, коридор вытянулся, мебель порыжела, непонятно, когда, может быть, только в момент, когда он впускает меня. И, пока я в робких слезах рассказываю, как мне было невозможно без него (он проходит в комнату, а я еще вожусь с вешалкой и плащом, или просто боюсь входить, или стада воспоминаний проносятся, и поэтому я подтормаживаю), на полке для сумок и зонтиков полеживает его хипстерская шапка-ушанка (таких он не носил, я вообще таких никогда не видела). Это не зимняя – это какая-то весенняя будто бы баварская охотничья шапка (она хищно выглядит) из зеленой и коричневой замши, бывалая, с длинными ушами, завязанными наверху, и потертым замшевым же козырьком. Лежит, как летний заяц.

И, пока я как будто в забытьи (внутри сна!) гляжу на эту шапку и годичные кольца тумбочки, я думаю о том, что жизнь – это намокшая древесина; о тяжести как таковой и о том, что пропорции тяжести-нежности с тысячелетиями не изменились. Я думаю: если ты действительно хочешь узнать жизнь и ее края, то ты их узнаешь самым эффективным, самым жестоким способом. И, так и не повесив плащ, открываю дверь на лестничную площадку и то ли прощаю, то ли прощаюсь.

(цвет всего)

А потом – однократной вспышкой – возникают найденные в комоде круглые очки а-ля Леннон с фиолетовыми стеклами.

(герань)

Боль обрушивается на меня, превращая в растение, инфузорию. Лишь шуршанье сухими пальцами во внутреннем кармане плаща оказывает ей сопротивление. Валидол. Остальное тело уже капитулировало. Я очень хорошо знаю, что со мной. Тому, как все это безобразие называется, на русском есть симметричное слово – герань. (…)

(освенцим)

«Освенцим моей нежности» – так он говорил.

Что он делал со мной?

У меня нет адекватного способа, которым можно было бы об этом рассказать. Получается грубо, какая-то безличная механика. Восстание манекенов не вызывает чувств. Техника сексуального принуждения – это интересно, но разве в ней дело? Как описать распадение человека на атомы? На элементарные частицы? На элементарные частицы элементарных частиц? Как подумать о том, до каких пределов любовь может все это держать? У меня нет такого языка в кармане. Я тычусь, и все – не то. Найти его, изобрести его, адекватный феноменам – такая невозможная, обреченная задача! Но я должна это сделать, у меня нет выбора – мне нужно высказаться и наконец замолчать. Чтобы отдохнуть, чтобы раствориться в прохладе молчания.